Его донимала лихорадка, от которой он несколько раз чуть было не скончался. Болели глаза, зубы, голова, сердце.
[12] Он страдал от невралгических болей, которые усиливались во время сна, – вообще спать было для него мукой. Он рано одряхлел. Уже в возрасте сорока двух лет Микелаиджело чувствует себя стариком,
[13] а в сорок восемь пишет, что после одного дня работы должен отдыхать четыре.
[14] Притом он упорно не желал обращаться к врачам.
Нечеловеческий труд подтачивал не только физические, но еще в большей степени душевные силы Микеланджело. Его одолевает пессимизм – наследственный недуг Буонарроти. В молодости ему постоянно приходилось успокаивать отца, который временами, по-видимому, страдал манией преследования.[15] Однако сам Микелаиджело был болен куда серьезнее, чем тот, кого он старался ободрить. Беспрерывная работа, страшное утомление, ибо он никогда как следует не отдыхал, делали его игрушкой самых нелепых страхов, какие только могут примерещиться мнительному уму. Он опасался своих врагов. Опасался своих друзей.[16] Опасался родственников, братьев, приемного сына: ему представлялось, что все они только и ждут его смерти.
Все внушало ему тревогу;[17] его вечные страхи служили даже предметом насмешек для близких.[18] Он жил как сам говорит, «в состоянии меланхолии или, вернее сказать, безумия».[19] Он столько страдал, что под конец даже сжился со своими страданиями и находил в них какую-то горькую усладу:
Что больше мне вредит, то больше и пленяет.
Е piu mi giova dove piu mi nuoce.
[20]Все доставляло ему страдание – даже любовь,[21] даже благополучие.[22]
В печали нахожу единственную радость.
La mia allegrez' è la malmconia.
[23]Более всего ему была присуща скорбь, менее всего радость. Только одну скорбь он видел, только одну ее чувствовал во всей безграничной вселенной.
На сотни радостей мученья одного не променяю!..
Mille piacer поп vaglion un tormeato!..
[24]Безнадежное отчаяние, в котором было и свое величие, слышится в этом крике, вобравшем в себя всю скорбь мира.
* * *
«Необыкновенная ревностность в труде отдаляла Микеланджело от людей, почти от всякого общения с ними», – пишет Кондиви.
Он был одинок. За ненависть ему платили ненавистью, но за любовь не платили любовью. Ему дивились и боялись его. К концу жизни Микеланджело вызывал у своих современников чувство, близкое к благоговению. Он возвышался над всем своим веком. Бури улеглись. Он смотрит на людей сверху, а они на него снизу. Но он по-прежнему один. Никогда не знал он простой радости, которая дана каждому смертному, – никогда не отдыхал, согретый лаской близкого человека. Ни одна женщина по-настоящему его не любила. Лишь краткий миг в этом пустынном небе просияла холодной и чистой звездой дружеская привязанность Виттории Колонны. А вокруг мрак, прорезаемый огненными метеорами его мыслей: желаниями и безумными мечтами. Никогда Бетховен не знал такого мрака, ибо мрак этот был в самой душе Микеланджело. В печали Бетховена повинен окружавший его мир, от природы он был веселым – он тянулся к радости. А Микеланджело носил в себе ту гнетущую печаль, которая отпугивает людей и которой все поневоле сторонятся. Вокруг него неизменно создавалась пустота'.
