Другой добавил:
— За вчерашнее. Выпил лишнее и такое натворил…
— Ну, не из-за этого же; верно, еще что-нибудь…
Еще что-нибудь? Франц уплатил за пиво и прислонился к стойке. Так как все вдруг заговорили вполголоса, до него доносилось только какое-то тихое чириканье: «Кочанчик… Кочанчик…»
— Да, вот и влип, — сказал Францу его сосед Феликс, друг Мессера. Он пристально посмотрел на Франца. На его правильном, почти красивом лице было насмешливое выражение, ярко-синие глаза казались слишком холодными для молодого лица.
— Из-за чего влип? — спросил Франц.
Феликс вздернул плечи и поднял брови, — он, видимо, сдерживал смех. Если бы сейчас отправиться к Герману, опять подумал Франц. Но поговорить с Германом раньше вечера не удастся. Вдруг он заметил Антона Грейнера, пробиравшегося к стойке. Верно, Антону удалось под каким-нибудь предлогом получить пропуск, обычно он никогда не бывал ни в этом корпусе, ни даже в этой столовой. И почему он вечно ждет меня, думал Франц, почему ему хочется рассказывать свои басни именно мне?
Антон схватил его за локоть, но тотчас отпустил, точно боялся этим привлечь внимание. Он отодвинулся к Феликсу и выпил свое пиво, затем опять повернулся к Францу. А все-таки у него честные глаза, подумал Франц. Он недалекий человек, но искренний. И его тянет ко мне, как меня тянет к Герману… Антон схватил Франца под руку и начал рассказывать; его голос тонул в шуме и шарканье уходивших из столовой рабочих, так как обеденный перерыв кончился.
— Там, на Рейне, несколько человек бежало из Вестгофена, что-то вроде штрафной команды! Мой двоюродный брат ведь сейчас же узнает о таких вещах. И говорят, большинство уже сцапали. Вот и все.
III
Сколько он ни обдумывал побег, один и с Валлау, сколько ни взвешивал каждую мелочь и ни пытался представить себе бурное течение своей новой жизни, в первые минуты после побега он был только животным, вырвавшимся на свободу, которая для него — жизнь, а к западне еще прилипли шерсть и кровь.
С той минуты, как побег был обнаружен, вой сирен разносился по окрестностям на многие километры и будил деревушки, окутанные густым осенним туманом. Этот туман глушил все, даже лучи мощных прожекторов, которые обычно прокалывают наичернейшую ночь. Сейчас, почти в шесть утра, они задыхались в рыхлой мгле, едва окрашивая ее в желтоватый цвет.
Георг пригнулся еще ниже, хотя трясина под ним оседала. Засосать успеет, пока выберешься отсюда! Жесткий кустарник топорщился и выскальзывал у него из рук, которые побелели, осклизли и застыли. Ему чудилось, что он погружается все быстрее и глубже, — собственно говоря, его должно было уже затянуть. Хотя он бежал, спасаясь от верной смерти, — и он, и остальные шестеро были бы, без сомнения, в ближайшие дни убиты, — смерть в трясине казалась ему простой и нестрашной. Словно эта смерть — другая, чем та, от которой он бежал, смерть среди диких зарослей, на воле, не от рук человеческих.
