И, точно животные, почуявшие приближение проливного дождя, заметались корабли в бухте, стали форштевнями по ветру, принялись отчаянно выбирать якоря, готовясь выйти в открытое море, дабы принять удар и натиск штормового ветра подальше от берега, родного в тихую погоду и смертоносного в грозный час, когда налетает буря.
На каждом суденышке — от боевых галер до хрупких скорлупок — суетились люди, то по нескольку десятков на огромных пентеконтерах, то по двое или трое на утлых маленьких посудинках.
Ветер крепчал.
Он срывал с гребней возносившихся волн белопенную пыль, долетавшую до самой городской черты, свистел в горных ущельях, гнал над хребтами и плоскогорьями тяжелые свинцовые тучи.
У отрогов Иды, на расстоянии нескольких миль, сгустился, упер в землю острый хоботок и двинулся блуждать по скалам и кустарникам смерч, издали выглядевший маленьким, почти игрушечным, но суливший окрестным рощам опустошение полное и совершенное.
Весть разнеслась по городу молниеносно, и вскоре женщины и мужчины принялись осторожно, точно кролики из норок, высовываться из дверей, позабыв о ветре, приоткрыв рты, отчаянно гадая, куда же двинется чудовище, смахивающее на исполинскую, изготовившуюся к удару, кобру.
Сначала медленно, а затем все быстрее черная колонна принялась делиться надвое, подобно сталактиту и сталагмиту, Но известковые натеки, сокрытые в подземных пещерах и гротах, никому не сулят гибели... Верхняя часть столба оторвалась, ушла под самые тучи, а нижняя осела, ринулась вперед — неукротимо, неудержимо; достигла береговой черты дальше к востоку, за устьем реки, за массивным гранитным мысом, ударилась о древние каменные пласты, снесла траву и почву, обнажила зернистую, сверкающую блестками кварца коренную породу.
И опала.
Расшиблась вдребезги, словно стеклянный кубок, — редкостная и драгоценная вещь, изредка привозимая в поместительных трюмах сидонскими корабельщиками.
Дружный, невыразимый вздох облегчения пронесся по городу.
* * *
Пентеконтера «Ферасия»[28], вопреки всем уложениям о мореходстве и воинским уставам, поспешно покидала гавань, ведомая не капитаном, а келевстом.
Но обстоятельства были чрезвычайными, а капитан при самом пылком желании вряд ли смог бы распоряжаться маневром, ибо находился не на борту, а в Кидонском дворце, в тронном зале, где величественно и надменно восседала царица Арсиноя.
Славный Эсимид хотел вручить государыне завидную, взятую с бою, добычу сам.
По правилам, судьбою захваченных пиратов распоряжался лавагет. Именно к нему, царю Идоменею, и следовало бы отправиться гордому победителю презренного, ненавистного, доселе неуловимого этруска; но царь уже с неделю странствовал где-то между островами Андрос и Хиос, беспощадно пуская ко дну всякое судно, пытавшееся пройти от Мизии до Пелопоннеса.
