На границе Псковской губернии восьмерка резвых раскормленных рысаков, запряженных в возок императрицы, испугавшись колеблющихся на ветру хоругвей, метнулась с дороги в толпу. Были выбиты и втоптаны в снег иконы, разметаны караваи хлеба-соли с белых вышитых полотенец. Стремительная вереница торжественных повозок вихрем пролетела по толпе, по хоругвям, по крестам, покалечив более тридцати человек.
Но на следующий день, как ни в чем не бывало, архиепископ могилевский Георгий Конисский, приветствуя царицу, восторженно говорил:
— Оставим астрономам доказывать, что земля около солнца обращается. Наше солнце вокруг нас ходит…
И, слушая эту льстивую, витиеватую речь, Екатерина улыбалась своей ясной счастливой улыбкой, думая о себе с привычной горделивостью, что действительно она не обыкновенная женщина, а высшее, почти сверхъестественное существо.
Мелькали сотни сел, оставалась по бокам и сзади безвестная крестьянская жизнь, раскинувшаяся по глухим просторам империи, уплывали коленопреклоненные толпы крепостных, всегда бывших далекими для Екатерины. Из окошечек просторного возка, обитого внутри белоснежным атласом на тончайшем пуху, она любовалась на видимое довольство и необъятность своего царства. А в это время на Полтавщине, при слиянии рек Хорола и Пела, в бывшем вольном казацком селе Турбаи назревали кровавые события, жестокой вершительницей которых через некоторое время стала Екатерина.
Три дня подряд, как темный горячий улей, потревоженный злой рукой, волновалось село Турбаи. Три дня и три ночи глухой ропот и гневное возмущение беспокойным ветром переносились из конца в конец, из хаты в хату. Случилось такое, чего никогда еще не бывало: на панской конюшне по приказанию помещика Степана Базилевского, упитанного молодого самодура, дворовые слуги высекли мочеными в рассоле розгами казака Келюха.
— Украли нашу волю, а теперь издеваются! — стискивая зубы, угрожающе говорили турбаевцы.
— Разве можно вольного казака сечь?
— Что мы, в турецкой неволе, что ли?
Собирались по нескольку человек и в бессильном озлоблении вспоминали все притеснения, обиды и надругательства, какие пришлось пережить Турбаям под властью Базилевских. Особенно тяжело стало, когда умер старик Федор Базилевский, и Турбаи вместе с Кринками, Вубанихой и Очеретоватовым достались его младшим сыновьям — Степану и Ивану. Правда, и при старике было не сладко: жить под палкой, чья бы она ни была, трудно. Он отобрал у турбаевцев их землю, — у кого подачками, у кого силой, — отобрал все документы и бумаги, какие еще хранились от былых вольных: турбаевских; дней. Но старик обошел хитростью, обманом, лисьей сноровкой, молодые же его наследники на каждом шагу старались самым обидным образом показать свою власть, обращались с высокомерием и напыщенной презрительностью, унижая достоинство подвластных; себе людей. Говорили, будто молодые паны учились разным наукам за границей, у немцев, кончили будто бы там университет, однако ничему хорошему, как видно, не выучились: от неограниченной власти у них просто головы кружились; жили оба в роскоши, в праздности, пили-ели сладко, богатству счета не знали и самодурствовали, как только на ум взбредет.
