Другой эстетик, Воскресенский, пишущий в тех же «Художественных новостях», также недоволен выставкой передвижников. Великолепнейшая картина Сурикова «Боярыня Морозова», лучшая и высшая из всех наших исторических картин, потрясающая по живому выражению событий, характеров, выражений у разносоставленной русской толпы прежнего времени, среди старой Москвы, — эта картина, по его понятиям, лишена внутреннего единства и «живой души», страдает внутренними противоречиями и невыясненностью основной идеи. А все отчего? Оттого, что в ней слишком много настоящей реальности, истинной правды, скопированной прямо с народа и взятой прямо из истории, и никакого смягчения в пользу общепринятых условностей и их фольговых красот. Насмехающийся, злобный поп кажется ему неправдой и чем-то непонятным; толпа, с ее состраданием и покорностью, кажется ему «слабо выражающей истинное настроение» тогдашних приверженцев старины, — видите ли, всего более надо было тут еще представить «умиление и радость». Но что всего непростительнее, Воскресенский ровно ничего не понял в чудном, высокоталантливом представлении Морозовой — вдохновленной, громовой проповедницей того, во что она верует. Почти вся русская публика почувствовала тут великое создание, силу творчества, истинное и глубокое воплощение народных исторических элементов — для Воскресенского эта фигура есть только «воплощение бессильного упрямства». Будь и у Морозовой только «умиление и радость» на лице, Воскресенский, пожалуй, остался бы доволен. Никаких сильных и верных нот ему нигде не нужно.
Воскресенский заявляет, что «жанр в современной русской живописи, по обыкновению (!?), не представляет ничего выдающегося на выставке передвижников». Он по этому поводу делает глубокомысленное замечание: «Наши художники вообще мало знают жизнь, не вникают в нее должным образом, повторяют старые темы, подражают самим себе и друг другу… Бедность мысли, случайность в выборе сюжетов или их тенденциозность, небрежность в исполнении- вот главнейшие черты жанра на наших выставках… Наши передвижники не умеют смотреть на жизнь по-должному; они не выработали себе метода для ее изучения и за 15 лет своего существования не только не создали школы, но и не положили даже краеугольного камня для ея основания…»
Очевидно, Воскресенский вовсе не понимает новой русской школы потому, что она не занимается пустяками и виртуозничанием на манер французов. Он преследует национальное направление, делающее нас самостоятельными и не похожими на других, взывает к «школе», к преданиям, к определенной «манере» (эта «манера», должно быть, нечто вроде тех проклятых, навеки незабываемых манер, которым, бывало, дуры гувернантки учили бедных девочек, своих воспитанниц!) — и вот для него, конечно, вместе со множеством его единомышленников вся новая галерея чудных русских картин, создавшаяся за эти 15 лет, не только чужда и непонятна, но еще и нетерпима. Ничтожнейшие картинки — французские, немецкие и итальянские, только что налакированные и более ничего, сотнями и тысячами наполняющие повсюду выставки, наверное, заслужили бы все его симпатии и аплодисменты. Вероятно, он с наслаждением стер бы наши-то с лица земли. Да вот беда — нельзя. Слишком много есть уже людей, которым эти картины дороги и высоки. Уже более до них не достанешь.
