, и кокетство, и ложь в конечном итоге), в ней содержатся и размышления о границах допустимого в искусстве, о значении для художника сободы и раскованности при обращении к «рискованным» сюжетам. (Любопытно совпадение мыслей Анны Мар с мыслями И. Бунина, высказанными по тому же поводу почти 25 лет спустя в новелле «Генрих» из цикла «Темные аллеи».)
Мар утверждает, что садизм и мазохизм — слова, получающие вульгарный значение, только когда они произносятся обывателем. На самом деле — это «две силы, самые страшные силы человеческого духа <…> И все, что ведет к разгадке, углублению, толкованию, выяснению этих сил, пора также признать ценным, <…> насущно-важным. О здоровом (возьмем на мгновение это дикое слово), обычном человеке может рассказать самый ничтожный художник. Даже ремесленник создаст нечто, нужное обывателю. Порок, грех, уклонения, помешательство (ибо с точки зрения обывателя мазохизм тоже помешательство) требуют для анализа исключительного ума и… гибкого таланта». [15] Впрочем, столь же «рискованной» признавала она и тему «добродетели», которая в искусстве всегда нуждается в «острой приправе». Таким «соусом» в искусстве является «гений», который и о «скучном» может рассказать так, что это вызовет восхищение.
Таким образом можно утверждать, что писательница претендовала на философское осмысление той проблематики, которая ее рецензентами была воспринята как чистейшая порнография. Можно указать, пожалуй, на единственный абзац в многочисленных рецензиях, где был угадан исследовательский пафос Анны Мар. Она, писал рецензент, «изучает потребность любящей души — неважно мужской или женской — подчиняться воле любимого, „необходимость (выделено мною — М. М.) переносить все исходящие отсюда страдания, умышленно или неумышленно причиняемые“. [16]
Мнила ли себя Анна Мар писательницей, обладающей и умом, и талантом, считала ли возможной для женщины такую комбинацию? Во всяком случае в глубоко почитаемой ею Ю. Свирской она обнаружила и „женскую интуицию“ и „мужскую логику мыслей“. [17] Как видим, сама она мыслила еще в категориях „мужской“ культуры, говорила на языке закрепленных в этом мире представлений, и даже все-таки превалирующее в ее творчестве стремление к изображению выбирающей страдание женщины тоже можно интерпретировать как следование „ролевому поведению“ в предложенном этим миром „сценарии“. И для себя она, скорее всего подсознательно, выбирала образцы среди созданий мужской культуры. Так, роман „Женщина на кресте“ был не только навеян мотивами Ф. Ропса, но и ему посвящен. Он поразил воображение Мар, как и воображение ее современников, изощренной связью религиозности и эротизма. Часто ее произведения, особенно в оригинальном, придуманном ею самой жанре cartes postales, предварялись эпиграфами из Бодлера, Катулла, Г. Джеймса, П. Луиса. Но при их чтении в сознании критиков в памяти настойчиво возникало еще одно имя — С. Пшибышевский, с которым чаще всего связывали манеру ее письма — „нейтральную, оголенную, свободную от подлежащих“.
