Вдруг какой-то толчок.
Открываю глаза…
Ямщик, оказалось, тоже спал и только что проснулся.
Телега въехала в середину громадного гурта баранов. Передние шарахнулись в стороны, за ними другие, так что, по мере того, как мы подвигались вперёд, перед нами раздваивалось это живое море… Где-то уже слышалась ругань гуртовщиков, перемешивавшаяся с блеянием стада и глухим, но покрывавшим остальные звуки, гулом от топота бесчисленных копытцев о землю.
— Эко дело неспособное! — оглядывается ямщик.
— А что?
— Да, вишь, заехали. Теперь не выберемся.
— Возьми стороной.
— Да разве с овцой что можно поделать? Вишь, она всё по обе стороны шарахается. Так и будет, пока весь гурт обойдёт. Поверни направо или налево — затопчешь!
А гурту, казалось, и конца не было. Извилистой линией он покрывал дорогу, теряясь на горизонте. Бараны тесно жались один к другому по обеим сторонам нашей телеги.
Лошади, храпя и фыркая, подвигались шагом. В голове начало звенеть от шума и движения…
— Этак иной раз случается — затопчешь овцу — беда тогда!
— А что?
— Известно, она, глупая, под лошадь лезет, а гуртовщики эти (прасола) сейчас: «Стой». Иной и денег не возьмёт за обиду, а сам расправится. Одного нашего ямщика так-то до смерти забили…
— Что же так?
— Да они ведь нехрещёные, черти. Разве в них души!? Они всё лето с баранами и зимой с ними. Ну, и обесчувствеют. Они, гуртовщики эти, и промежду себя слова не скажут. Иной день с утра до ночи не перемолвятся, только на собак кричат… А собаки у них — стрась! Не дай Бог попасться ночью около отары. Изорвут. И голоса подать не успеешь… Волки!
Час с лишком мы подвигались вперёд среди этого движущегося хаоса; а там опять потянулись перед нами безбрежные и молчаливые степи, залитые уже алым сиянием заката…
Я оглянулся назад. В ярком блеске заката уже едва заметной горсточкой казался на самом краю горизонта прошедший гурт. Только на алом фоне неба отчётливо обрисовывались маленькие силуэты верховых гуртовщиков…
Синяя ночь подходила с востока.
Стало прохладно.
1902
