Но откуда же, спрашивается, тогда неотразимая жизненность, чарующая неувядаемость этого действительно редчайшего перла искусства? Живая вода может быть только из живого источника, и теория Достоевского о «всечеловечестве» русского гения, подпирающая пьедестал «Каменного гостя», мало вяжется с истинными законами поэтического творчества, неизменными с начала мира, как законы деторождения… Что Пушкин обладал способностью «перевоплощаться вполне в чужую национальность» и что фабула «Каменного гостя» навеяна пьесами Тирсо де Молина и Мольера, очень мало доказывает, ибо прочность всякой одежды, точно так же, как и художественной формы, зависит не от фасона и цвета, а от добротности материи, то есть в художественном отношении от большей или меньшей прочувствованности данного произведения. «Школа женщин» Мольера оттого так жизненна и популярна, что сюжет ее пережит самим автором и под оболочкой Арнольфа и Агнессы выведена живая история самого Мольера и его легкомысленной возлюбленной (Мадлены Бежар). «Перечтите „Каменного гостя“, — восторженно восклицает Достоевский, — и если б не было подписи Пушкина, мы бы никогда не узнали, что это написал не испанец!»
Беру на себя дерзость признаться, что, перечитывая в последнее время много раз Пушкина, я пришел к очень обыкновенному, а пожалуй, если хотите, к очень необыкновенному убеждению, что «Каменный гость» написал нисколько не испанец (несмотря на волшебный обман внешней колоритности), а именно и, так сказать, реально неизбежно… Александр Сергеевич Пушкин, собиравшийся повенчаться на Наталье Николаевне Гончаровой и пророчески перестрадавший, переживший и изобразивший роковую судьбу свою в этом высочайшем произведении своем… Повторяю, оно именно оттого и высочайшее, что Пушкин вложил в него как бы «итог своей жизни» и, точно в фокусе, в волшебном зеркале искусства отразил, и притом с гениально целомудренной сжатостью, высочайшее потрясение и чувство своей личной жизни!..
Смешно в самом деле полагать, что Пушкин, очутившись в 1830 году в селе Болдине, очутившись вдобавок в самом тяжелом состоянии человеческого духа, зорко и меланхолично углубленный в себя и, по собственному признанию, «обеспокоенный и волнуемый своим будущим» (накануне роковой женитьбы и в петле разных денежных затруднений), принявшись за «Каменного гостя», сказал бы себе беззаботно: «А дай-ка попробую настрочить что-нибудь из испанского быта?» Но, надо отдать справедливость, завернулся он в свой символический испанский плащ так ловко и живописно, что все приняли его за настоящего испанца, начиная с Анненкова и Белинского и кончая Достоевским, и не заметили — правда, тщательно скрытого под классическими складками — глубоко страдающего лица поэта. (Также едва ли верно мнение Анненкова, что мотив «Каменного гостя» навеян представлением оперы «Дон Жуан» Моцарта. Вернее всего, что внешняя, анекдотическая сторона «Дон Жуана» и «Моцарта и Сальери» подхвачена Пушкиным из беседы с автором биографии Моцарта Улыбышевым, с которым, судя по запискам А.О. Смирновой, поэт встречался у Карамзиных и который мог случайно натолкнуть его на оба мотива. Как все великие поэты, Пушкин инстинктивно тяготел к общечеловеческим мотивам, стремясь слить свое «личное» с «вечно-мировым», коего зерно он носил в себе по самому существу гения.)
