Конечно, Василій Ѳивейскій не размышлялъ о мистической теоріи прогресса, объ ирраціональности зла и т. п., но, быть можетъ, тѣмъ рѣзче было его недоумѣніе, тѣмъ глубже была его тоска. Онъ «вѣрилъ въ Бога торжественно и просто: какъ іерей и какъ человѣкъ съ незлобивой душою»; теперь передъ нимъ стоялъ вопросъ о смыслѣ жизни, о смыслѣ зла, и вопросъ этотъ надо было примирить съ вѣрою въ Бога. И сначала Василій Ѳивейскій даетъ на этотъ вопросъ тотъ самый отвѣтъ, который столько уже вѣковъ продолжаетъ давать все историческое христіанство: не разсуждай, а вѣрь. Вѣрь, что гибель твоего ребенка нелѣпа только здѣсь, на землѣ, въ мірѣ феноменовъ; а тамъ, на небесахъ, въ царствѣ премудрости Божіей всякая слезинка усчитана, всякая слезинка оправдана и имѣетъ свой смыслъ. Не суди Промыслъ Божій по земнымъ событіямъ, но вѣрь, что всѣ земныя страданія оправдываются Промысломъ Божіимъ. Не эти слова, но эти мысли проходили въ головѣ Василія Ѳивейскаго, когда онъ, послѣ смерти сына и запоя жены, покорилъ протестъ разума пережитку чувства, увѣровалъ въ объективный смыслъ жизни и бросилъ въ небо горько-покорныя слова:
- Я? вѣрю.
Безъ отзвука потерялся въ пустынѣ неба и частыхъ колосьевъ этотъ молитвенный вопль, такъ безумно похожій на вызовъ. И точно кому-то возражая, кого-то страстно убѣждая и предостерегая, онъ снова повторилъ:
— Я? вѣрю…
И четыре года спустя, когда горе и зло все тяжелѣе и тяжелѣе давили его, онъ еще разъ произнесъ эти же слова надломленнымъ, придушеннымъ и глухимъ голосомъ, голосомъ великой безпріютности, и попрежнему угроза и молитва, предостереженіе и надежда были въ этомъ голосѣ измученнаго жизнью человѣка (II, 107 и 114). И когда у него родился другой сынъ, долго жданный, желанный, и оказался злымъ, грязнымъ и прожорливымъ идіотомъ, то и это новое испытаніе не сокрушило еще души Василія Ѳивейскаго: онъ продолжалъ вѣрить въ Бога, но лишь все чаще и упорнѣе погружался въ свои думы? «думалъ о Богѣ, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человѣческой жизни»… Но оглянувшись вокругъ себя, онъ увидѣлъ такую массу неизбывнаго человѣческаго горя, такое потрясающее равенство всѣхъ передъ гибелью и зломъ, что душа его не выдержала, и надломилась безхитростная вѣра въ сочетаемость понятій Бога и зла. Онъ началъ смутно прозрѣвать какую-то «огромную правду о Богѣ, и о людяхъ, и о таинственныхъ судьбахъ человѣческой жизни. Началъ чувствовать ее о. Василій и чувствовалъ ее то какъ отчаяніе и безумный страхъ, то какъ жалость, гнѣвъ и надежду. И былъ онъ попрежнему суровъ и холоденъ съ виду, когда умъ и сердце его уже плавились на огнѣ непознаваемой правды, и новая жизнь входила въ старое тѣло»… Безмѣрная жалость къ земнымъ страданіямъ людскимъ расплавила умъ и сердце Василія Ѳивейскаго; онъ холодѣлъ отъ ужаса при мысли о той безднѣ человѣческаго горя, которое настигло не одного его, а является удѣломъ всѣхъ и каждаго. «Когда я подумаю… сколько вокругъ насъ страданій безцѣльныхъ, никому ненужныхъ, даже никому неизвѣстныхъ? я холодѣю отъ ужаса»,? такъ говоритъ Липа въ позднѣйшей драмѣ Л. Андреева («Савва»); Василій Ѳивейскій этого не говоритъ, но мы знаемъ, что именно эта мысль гнететъ его душу. «Господи! Быть такимъ всемогущимъ»…? говоритъ Липа,? и терпѣть страданія людскія! Эта же мысль расплавляетъ душу Василія Ѳивейскаго; на этой почвѣ подготовляется его разрывъ съ Богомъ, во имя мірового зла.
