В тридцать шестом — по просьбе Таирова он принялся за инсценировку «Евгения Онегина», для чего «перечитал и пере-перечитал» всего Пушкина. И снова — в который раз! — оказался «не вовремя».
Официально спланированную и жёстко регламентированную «всенародную» подготовку к юбилейным пушкинским торжествам он понимал как попытку сделать, наконец, Пушкина _государственным поэтом_: то, что веком ранее не удалось Николаю I, теперь взялся осуществить большевистский самодержец всея Руси (и потому празднование столетия со дня _убийства поэта_ — на фоне достигшего апогея сталинского _большого террора_ — обретало смысл символический). Но получилась лишь пальба «из Пушкина по воробьям», ибо литература социалистического реализма в наследницы Пушкина никак не годилась.
«Это так же похоже на литературу, как зоологический сад на природу» (С.Кржижановский. Записные тетради).
А хлынувшую потоком — потопом на страницы периодики стихообразную юбилейную трескотню Кржижановский охарактеризовал как «злоупотребление поэзией дарованным ей Пушкиным правом быть „глуповатой“. И добавил: „Самое омерзительное на свете: мысль гения, доживающая свои дни в голове бездарности“.
Его инсценировка, одобрённая отнюдь не снисходительными пушкинистами, естественно, не могла удовлетворить репертуарную комиссию, точно знавшую, какой Пушкин „нужен народу“, а какой — нет. Статьи „Искусство эпиграфа (Пушкин)“, „По строфам „Онегина“, „Лермонтов читает „Онегина“ тоже остались неопубликованными. Удалось напечатать лишь «Историю одной рукописи» — о «Борисе Годунове».
«…Бывают в истории драматургии случаи, — писал Кржижановский, — когда не жанры судят пьесу, а пьеса судит жанры и предписывает новые формы… Рукопись „Бориса“ многому научилась у двух авторов: Шекспира и Карамзина. У Шекспира она взяла манеру лепки характеров, вольного и широкого создания их, свободного обращения с так называемыми единствами, наконец,
„отец наш Шекспир“ дал Пушкину решимость отрубить шестистопному ямбу („александрийскому стиху“, которым обычно французские классики писали свои трагедии) его последнюю стопу и писать нерифмованным белым стихом, перемежая этот стих прозаическими вставками…»
Пушкинская «тема» захватила Кржижановского на целых два года. И в конце концов вернула его к покинутому было замыслу, таившемуся в «Египетских ночах». Конечно, Кржижановский не первый, кто соблазнился незавершённостью этой повести (кроме знаменитого опуса Валерия Брюсова, назову случай, едва ли известный советским читателям: в Париже, где русская эмиграция тоже готовилась к Пушкинским дням, свой вариант «Египетских ночей» опубликовал пушкинист Модест Гофман — и напоролся на убийственную рецензию Ходасевича, озаглавленную «Сказки Гофмана»; но это — к слову).
