Одно ее огорчало: Илья как будто бы несколько переменился к ней. Правда, он по-прежнему жарко целовал ее, — пожалуй, еще жарче, — по-прежнему крепко обнимал, но что-то странное подмечала Груня иногда в его глазах. Они смотрели пытливо, почти подозрительно.
— Что ты, Илья? — спрашивала Груня, подметив такой взгляд.
— Как «что»? Я ничего… — бормотал он и называл ее любимой своей, голубкой, а через минуту опять новый такой же пытливый взгляд.
Конечно, трудно было догадаться девушке, «откуда ветер дует». Перемену в Илье Лихом — так этот холоп был прозван своими товарищами — она приписывала только себе, винила себя, что мало ласкова с ним, что редко видится, и старалась поэтому пользоваться всякою свободною минутой, чтобы с ним повидаться, удваивала свои ласки. Но это мало помогало — Илья с каждым днем становился все мрачнее, и уже не подозрение, а злобу выражали его глаза.
А «ветер дул» ни откуда более, как со стороны Таисии.
Она почти каждый день, как будто случайно, встречалась с Ильей, Заговаривала с ним и целый ушат клеветы выливала на голову бедной девушки. Разговор она заводила исподволь: сперва начинала жалеть «бедную Груньку», потом следовало: «а только, знаешь, и сама она…» и черная клевета слагалась нить за нитью в крепкую сеть.
Илья посылал Таську Рыжую ко «всем чертям», обрывал ее, говорил, что она врет, даже бросался на нее с кулаками. Она уходила с оскорбленным видом, бормоча:
— Мне что ж! Я ведь для тебя… Коли хочешь, так пусть она тебя за нос водит.
А Илья оставался мрачный, расстроенный. Он не верил, не хотел верить, но сбмнение против воли уже шевелилось в его уме.
«А что, если и впрямь?» — мелькала мысль, но он гнал ее, как недостойную.
А на другой день новые нагороры, новые муки. Злое семя было брошено и давало всход.
— Жаль Груньку, — сказала однажды Илье Таська Рыжая.
— Ну, что еще? — недовольно спросил он ее.
— Совсем пропадает девчонка!
— Опять брехать начнешь?
— Брехать так брехать. Не любо — не слушай. Сам же в дурнях останешься.
— Ты ведь брехунья ведомая.
— Брехунья, брехунья! Не я одна — все скажут, спроси любую.
— Да что скажут-то? — презрительно спрашивал Илья, а сам побледнел.
— Да то и скажут, что Грунька сама в полюбовницы боярские хочет.
— Не ври! — гневно обрывал ее Илья.
— Скажи правду получше меня, коли сумеешь. Спроси кого хошь, было али не было, что сегодня утречком подходит Фекла Фоминична показывать вышивку гладью, а Грунька ей: «Полно, бабушка, Фекла Фоминична, говорит, все равно гладью мне не шить: не так моя жизнь устроится». И смеется сама… Этакая оглашенная!
