Кровь прилила ей к лицу и стучит в виски, а глаза сами ищут встречи с его глазами. И вдруг совсем-совсем близко к ней очутились его очи, и она не в силах отвести от них своих. Жгут, жгут!.. Его жаркое дыхание она чувствует на своей щеке.
— Милая! Голубка! — слыйшт она прерывистый шепот.
И вдруг губы его ожгли поцелуем ее щеку. Ее голова — как в огне. Что за смута на душе у нее! Тут и стыд, и радость. Сердце, кажется, из груди выпрыгнет.
Чья-то рука отдернула полог. Солнечный свет так й обдал всю боярышню.
— Катька! Вставай! — прозвучал хрипловатый голос. — Вставай, вставай! Ишь, заспалась!
Невысокая тучная женщина наклонилась к молодой девушке и тормошит ее за плечо. Боярышня слышит, но ей лень шевельнуться, лень открыть глаза. Остатки грез еще не сбежали.
— Да вставай же! — уже с сердцем говорит будившая. — Надо же в церковь собираться. Этак и к обедне не поспеем.
Эти слова произвели удивительное действие на боярышню. Она сразу очнулась-и села на постели.
— Заспалась я, матушка. Вон уже солнце как светит. Давно встать пора бы!..
— Одевайся живей да пей сбитню и Богу молись. Потом и к обедне надо снаряжаться.
— Да, да, сейчас, Феклуша! — крикнула боярышня.
Худощавая, морщинистая старуха в красном повойнике на голове вошла в комнату.
— Заспалась маленько, дитятко? — прошамкала она.
— Да, да… Чуть обедню не проспала. Вот был бы грех! — сказала Катя.
— Богомольная ты у меня, — с умилением проговорила ее мать.
— Твоя правда, матушка-боярыня Анфиса Захаровна. На редкость богомольная: как служба в церкви, так она мне все уши прожужжит: «Феклуша да Феклуша, уговори матушку мою в храм ехать. Великая ей будет за это милость от Господа!»
На Катю эти похвалы производили странное действие. Лицо ее было краснее кумача, глаза беспокойно бегали, избегая встречи со взглядом матери или старухи няньки.
— Ишь, пылает! — усмехнулась боярыня.
— Известно, кто скромен, тот и похвалы стыдится, — заметила нянька.
От этих слов боярышня еще больше разгорелась, чуть слезы на глазах не выступили.
— Феклуша! Помоги мне одеваться, — пробормотала она, чтобы скрыть свое сл$угцение, и думала про себя: «Гадкая я, нехорошая! Всех обманываю… Вовсе я не богомольная, и не из-за богомольства люблю в церковь ездить: очи „его“ манят туда, а не молитва».
На другой половине дома боярин Степан Степанович Кречет-Буйтуров сидел за питьем горячего утреннего сбитня. Высокий, плечистый, с чуть приметною проседью в длинной темной бороде, лопатой падавшей на грудь, он казался гораздо моложе своих лет — ему уже было далеко за пятьдесят. У него был орлиный нос, холодные серые глаза, чувственные губы. Глубокая, никогда не расходившаяся складка между густыми, нависшими на глаза, бровями клала суровый оттенок на его лицо. Тонкие, неподвижные ноздри указывали на страстность натуры.
