— Финкельштейн не виноват, — говорит Вовка.
— Разговор окончен, — говорит Сергей Иванович, — он сам признался.
Директор подвинул какие-то бумаги, пробежал что-то глазами, что-то подписал, очки протер и только потом на Вовку прищурился.
— А ты откуда знаешь, что он не виноват?
— Не отправите в детдом, скажу.
— Ты со мной, Собакин, не торгуйся. Знаешь, кто нос отбил?
— Знаю.
У Сергея Ивановича лицо посветлело. Он даже улыбнулся.
— Это хорошо, Собакин. Есть, значит, возможность исправить наши ошибки. — Директор поднимает телефонную трубку. — Вот мы сейчас на Лубянку и сообщим. Можешь сам до класса дойти, Зайчик?
Почему нет, могу. Киваю ему.
— Тогда иди, я с тобой потом разберусь.
Заглядываю в актовый зал. Вместо Сталина с отбитым носом только царапины на полу — там, где его к лестнице тащили. Он был, наверно, очень тяжелый. Интересно, куда его дели?
Вокруг ни души, пусто, как утром, когда я маршировал здесь со знаменем, представляя себе первомайский парад. Кажется, что это было не утром, а ужасно давно — столько всего произошло. В класс к Нине Петровне особого желания идти нет. Вот я и не тороплюсь, иду себе, слушаю, что за закрытыми дверьми происходит. Учителя бубнят, кто-то стучит мелом по доске, кто-то практикуется на горне, а где-то целый класс марширует под аккордеон. Все учатся, приобретают знания, необходимые для строительства коммунизма. Все, кроме меня. Я перестал жить жизнью коллектива и коммунистическим «МЫ» себя вроде уже не чувствую. Странное ощущение, неприятное. Лучше об этом не думать. Само пройдет.
Чтобы отвлечься, гляжу в дверную щелку класса русской литературы. Честно говоря, я этот класс не очень люблю. Развесили на стенках портреты мертвых писателей. И все с бородами. У доски стоит учитель по фамилии Лужко, и он тоже с бородой.
— В чем подлинное значение этого шедевра русской литературы? — спрашивает Лужко. — Почему нам и сегодня так важно изучать гоголевский «Нос»?
Никто не поднимает рук, и не удивительно. Дурацкая книжка этот «Нос», мне ее Очкарик пересказывал. Чей-то там нос надел мундир и важничает так, будто он высокого чина сотрудник. Вранье, конечно. Хотя, с другой стороны, это дело прошлое, тогда еще цари правили и товарищ Сталин не был Вождем и Учителем. Всякое бывало. В наше советское время такого бы не разрешили. Органы бы этот нос тут же куда надо забрали. Зачем же Лужко вспоминает такие старые байки? Неизвестно. Пахнет вредительством.
— Мы и сейчас ясно видим в этом произведении, — говорит Лужко, — что слепая вера в чужие теории о том, что для нас хорошо, а что плохо, рано или поздно приводит к невозможности нашего собственного мышления. А это грозит развалом идеологических устоев. Во всей стране. Может быть, даже во всем мире.
