дела!» Если же вы попадаете слегка раньше или позже сильной доли, они начинают говорить о вас, и говорят, что это вовсе и не музыка — потому что они так сыграть не могут. Если вы играете точно в такт, то бросьте всё — у вас не будет работы. Так что оставайтесь впереди сильной доли — играйте так, чтобы нельзя было сосчитать. Далее — Лекс Хамфрис [барабанщик] пассивен. Он думает: «Всё прекрасно, потому что когда я умру, я попаду в рай.» И он счастлив. Но вы не верите в это, вы беспокойны. Вы смотрите на мир и говорите: «С этой штукой что-то не так.» Потом вы настолько сходите с ума, что можете сыграть это на своём инструменте. Сыграйте на нём немного огня. Если мир не выводит вас из себя, вы не годитесь для дела. Миру не хватает воинов. Соответственно вы и должны себя готовить.
Тот же самый пассаж начинается ещё раз.
Вы можете делать это в ваших соло: играть впереди сильной доли… потом у вас появляются три вещи, над которыми нужно работать. Потому что в музыке — война. Чёрное и белое. Вам нужно быть там, где вы можете победить. Вы не можете победить с симфоническим оркестром, потому что у вас нет симфонического оркестра и ничего такого. Без единства вы не победите. Белая раса держится вместе. Не позволяйте себя дурачить разговорами о революциях… против чего может восстать белая раса? У них есть всё. Но это не для вас. Никаких революций для чёрных, никакой свободы, никакого мира. Чёрным нужны единство, точность и дисциплина. Именно это и есть джаз. Говорят, джаз мёртв. Нет — мертвы музыканты, джаз никогда не умрёт. Они делают музыку мёртвой, потому что мертвец не может играть живую музыку. Он может только быть мёртвым.
К тому времени, когда он возвращался к музыке, которую они репетировали, музыканты часто забывали, что же он хотел от них услышать. На репетиции он легко мог на одну-две минуты заснуть за клавишами, но, похоже, всегда слышал, что происходит — особенно если речь шла о плохо сыгранной музыке. Нетрудно сообразить, что он хотел удержать их вокруг себя как можно дольше — чтобы избежать одиночества. И тем не менее за всеми его разговорами всегда был серьёзный замысел.
Я хотел, чтобы они умели истолковывать разные вещи, хотел, чтобы они расширили свои умы, чтобы суметь сыграть любую музыку — африканскую, американскую, классическую — и чтобы она звучала естественно. Всё, что мы делали, должно было быть естественно. Например, если я пишу какую-нибудь оркестровку, я хочу, чтобы соло звучали так, как будто я их тоже написал, как будто это непрерывное целое. Я слушал пьесы, написанные оркестровщиками, и когда вступали солисты, начиналось что-то совсем другое — последовательности не было. Чтобы не позволить этому случиться, я должен был дать своим музыкантам некое понимание вещей, о которых я говорю. Не то чтобы им нужно было верить в это — им нужно было знать, как я думаю. Я также знал, как думают они — и таким образом я мог писать что-то, подходящее их личностям и способностям.
