Одиночество было лейтмотивом всей жизни Сонни, и он исполнял его публично в тысячах вариаций, вплетая его в свои разговоры и свою музыку. Он считал одиночество ценой, уплаченной за то, что его воспринимают как вождя и учёного. И хотя он говорил, что с недоверием относится к человеку, он с удовольствием вступал в разговор со случайными прохожими — детьми, стариками, пьяницами, лавочниками — и начав говорить, мог продолжать с жаром человека, который слишком долго был один. Воодушевить его могло всё, что угодно: вопрос, слово, что-то прочитанное, услышанное по радио или увиденное в витрине магазина. Ему можно было говорить всё, что угодно, задавать любые вопросы, и он начинал пространно отвечать — хотя вовсе не обязательно на заданный вопрос — мягким гипнотически-монотонным голосом, выдававшим его алабамское происхождение. Казалось, он не помнил дат, мест, имён, конкретных деталей — или просто уклонялся от их сообщения. Он говорил, что прошлое умерло, скончалось — и думал о нём «по-футуристически». Создавалось впечатление, что он думает вслух — отпуская свои идеи на свободу; не в стиле проповедника или лектора, а в виде случайных, легко артикулированных ремарок. В процессе разговора он мог даже на мгновение заснуть — но просыпался, если слушатель собирался уходить, и начинал ворчать, говоря, что не спал, а просто «размышлял».
Для человека, ассоциируемого с космосом, он был весьма приземлён. Его лицо было маской — за исключением моментов, когда он смеялся, а смеяться он мог над кем угодно, особенно над собой. Однако он с удовольствием знакомился с людьми. Даже через много лет, став мировой знаменитостью, он мог пригласить кого угодно за кулисы или в гримуборную. И если так складывалась обстановка, он мог сидеть на полу или часами стоять, чтобы поговорить с человеком — а в это время группа ждала в зале или в автобусе. Музыканты говорили, что ему больше нравится говорить, чем играть. Часто он посреди ночи брал телефонную трубку и будил других музыкантов, чтобы сыграть только что сочинённую композицию или поговорить об идее, не дававшей ему покоя. Распространились слухи, что время для него ничего не значит, что он никогда не спит, что он нашёл способ обойтись без этого — изгнал сон из своей жизни, расправившись с ним так же, как с другими отвлекавшими вещами: наркотиками, алкоголем, табаком, женщинами.
Те, кто живёт джазовой жизнью, те, кто существует и творит в пограничных областях общества и искусства, кто трудится в «ночную смену» жизни, чьё искусство вознаграждается скорее дурной, чем доброй славой, разрабатывают средства, необходимые, чтобы справиться со всем этим — блеск, безумие, «хиповую» манеру разговора, словесный «лак», простое удаление, презрение, одержимость, неизлечимые склонности — одним словом, целый арсенал средств защиты, уклонения и «экранирования». «Телониусы Монки» или «Бады Пауэллы» демонстрировали равнодушие к технике; «Чарльзы Мингусы» — вспыльчивость и словесный понос; «Дюки Эллингтоны» отгораживались бархатной стеной такта и утончённости. В некоторых случаях этих людей — у которых сон посреди дня и спорадическая занятость считались нормальным делом — поддерживали семьи. Для большинства из них совместная жизнь с другими музыкантами ограничивалась эстрадой; они были сотрудниками, которым не требовалось любить друг друга. Когда же они всё-таки общались, они были похожи на полицейских, устраивающих пьяные пикники по выходным, за неимением друзей в реальном мире. Но Сонни стремился сделать музыкантов своими друзьями, своим сообществом, которое он бы набирал и тренировал; они должны были жить вместе и полностью отдаваться его музыке и учению, они должны были стать музыкантами-учёными, которых он начисто отрывал от внешних интересов и мирских соблазнов ради 24-часовой музыкальной и духовной службы. Хотя он никогда не использовал слово «семья» — за исключением случаев, когда заявлял, что у него нет семьи — тем не менее именно эта модель лежала в основе его планов. Аркестр должен был стать семьёй, со всеми афроамериканскими смыслами единства, выживания и сопротивления, вкладываемыми в это слово; семьёй, во главе которой — отечески, но милостиво — должен был стоять он и которой он должен был управлять при помощи дисциплины и точности, которых требовала сама природа. Они должны были показать миру пример того, чего может добиться группа чёрных — стать как бы отзвуком тех достижений, к которым пришли великие танцевальные группы под строгим, но разумным руководством.
