Голоса, говорите! Я помню вас,
Голос пчел из германских долин,
Голос пустоши в звонкий июльский зной
И суровой державы равнин.
Золотые и красные города,
Я запомню ваш древний звон:
На крыле одиночества в поздний час
Ко мне доносился он.
Вы мне говорили про демонский лик
Облаков над озерной водой.
Вы вели меня в призрачный парк городской,
Залитый белой луной.
О тоске беззащитных мостов на ветру
Я узнал впервые от вас,
О безмерно далеких, дивных морях.
Почему вы молчите сейчас?
И ласточкин щебет, и сладостный страх,
И террасы дерзостный взлет —
Я тысячи этих видений знал,
Их помнил наперечет.
Речь усопших поэтов во мне жива,
Как прежде, я к ней приник.
Я тонул в этом море Большой Беды,
Но усопший не слышал мой крик.
И сегодня сияет солнечный взор
Над заливами, в небе, везде.
Вы так искушали меня, голоса,
И бросили в лютой беде.
И я чувствую, ветер стал мне чужим
И равнина пуста, холодна.
Не достигла величия юность моя
И до срока в душе седина.
Не боятся дети бессильной руки,
Не страшится ласточка зим.
В ниневийской земле, в вавилонской земле
[3]Стих был казним и гоним.
Кто не жаждет жара нетленной любви,
Никогда не сгоравшей дотла?
Но тебе по летней тропе не пройти,
Твой удел — не пожар, а зола.
Ты не один; погляди кругом:
Поэты повергнуты ниц,
В вонючей канаве их братство лежит
Под надзором мертвых глазниц.
Где та улыбка в тени листвы,
Что бессмертной казалась нам вдруг?
Размалеваны эти губы теперь,
Истерзаны множеством мук.
Своим дыханием прерывистым славь
Королеву Большую Беду,
Владычит она над страною скорбей
С кровавого трона в саду.
Ничего не осталось, кроме Беды.
Это значит: в кулак сожмем
Усталую руку. Остывший взор
