По краям летного поля вспыхивают красные огоньки, показывая место посадки. И вскоре Филиппов торжественно сообщает:
— Пор-рядок, наши дома!
Мне положено взлетать, дежурство над городом установлено непрерывное. Жду сигнала. С юга доносится легкое жужжание, потом за леском вспыхивают прожектора, рассекая темное небо. В скрещении лучей мечется, словно хищник в капкане, «Хейнкель». Я взлетаю, набираю высоту. Прожектора погасли, осталось черное небо, звезды — хоть руками греби… Но вот впереди и ниже описывают параболы трассирующие пули. Там передний край. Но мой участок здесь. Описываю круги, захватывая и пространство над морем. Противника нет, пустынное небо, тишина…
Приземлившись, гляжу на часы: три ноль-ноль. В голове шумит, днем отдохнуть не удалось. Теперь, кажется, смогу вздремнуть до утра. Филиппов намостил сухого сена, расстелил сверху плащ-палатку. Я кладу под голову куртку и с наслаждением вытягиваюсь. Алексей заботливо накрывает меня шинелью.
— Отдыхайте, товарищ старший лейтенант, я вам сейчас свежей водички принесу…
Но сон вдруг пропал. Переворачиваюсь с боку на бок, курю, вздыхаю. Тревожные мысли одолевают меня. Благополучно ли дошел переполненный танкер в Новороссийск?
В короткие минуты полудремоты мерещится мне бомбежка в порту, крики детей, грохот прибоя. Скорей бы получить хоть какие-нибудь известия…
Утром, выйдя из столовой, встречаю сержанта Николаева, писаря штаба. К нему обычно шли за новостями.
— Что слышно о танкере «Ворошилов»? — с ходу набрасываюсь на него.
— Понимаете, это пока не проверено… — начал он робко.
— Да не томи ты душу, говори! — сердце мое едва не выскочит из груди.
— Говорят, что под Севастополем пароход попал под бомбежку… Но точно ничего не известно, — торопливо добавляет он, заметив мое состояние.
Спешу к комиссару полка Николаю Андреевичу Верховцу, уж ему-то, наверное, доподлинно известно, что с танкером.
Но, оказывается, комиссар на боевом задании — под Визиркой штурмует вражеские танки. Ждать? Нет, я должен знать сейчас же! Кто еще может быть информирован?
На душе у меня по-прежнему неспокойно, и я хожу как неприкаянный. В таком состоянии меня находит Аггей Елохин.
— Будешь тут мрачным, — сердито отвечаю ему на вопрос, что со мной. — А никто ничего определенного сказать не может…
— Терпение, терпение, дружище! — успокаивает он меня. — На войне, конечно, всякое может случиться, но надо надеяться на лучшее, паниковать не следует!
Эти добрые слова оборачиваются в моей душе черным подозрением: утешает — значит, готовит к худшему, что-то знает…
