Ремиссия наступила в марте, через шесть недель после химиотерапии. К тому моменту Флоренс была хрупкой тенью себя прежней — я помню, какой маленькой она казалась на фоне больничных подушек, словно на 75% уменьшенная копия себя самой, — но при ней по-прежнему были её волосы, достойный аппетит и жизнерадостность. Она пребывала в восторге от потери веса.
Мы с Джедом знали, что ремиссия — вопрос временный. Доктора не уставали повторять нам, что прогнозы не лучшие. Её лейкемия была агрессивной и рецидива следовало ожидать от полугода до года. Из-за её возраста невозможно было пересадить костный мозг — короче говоря, она жила без шансов на выздоровление. Но Флоренс не принимала свою болезнь и понятия не имела, насколько всё безнадёжно Джед несколько раз пытался прояснить ситуацию. Но Флоренс упорно отказывалась её понимать и оставалась оптимисткой; казалось, ничто не заставит её пойти ко дну. “О, дорогой, я намерена потратить кучу времени на фитнес, когда все это закончится, — говорила она. — Мои мышцы потеряли тонус”.
Мы должны были как можно скорее решить, что нам делать с Флоренс. О том, чтобы она жила одна, не шло и речи: она была слишком слаба, чтобы ходить, ей требовались постоянные переливания крови. И у неё не было почти никого, к кому она могла бы обратиться за помощью. По её собственному выбору она почти не поддерживала контактов со своим бывшим мужем Саем, а её дочь жила очень далеко.
Я предложила решение, лежавшее на поверхности: Флоренс должна жить с нами в Нью-Хейвене. Пожилые родители моей мамы жили с нами в Индиане, когда я была ребёнком. Мать моего отца жила с моим дядей в Чикаго до самой своей смерти в восемьдесят семь лет. Я всегда считала, что смогу приютить своих родителей, когда возникнет необходимость. Это китайский путь.
К моему удивлению, Джеду этого не хотелось.
Не было никаких сомнений в его преданности Флоренс. Но он напомнил мне, что у нас с ней часто возникали стычки и что я на неё злилась; что у нас обеих сложные характеры; что, даже несмотря на болезнь, Флоренс вряд ли будет держать свои взгляды при себе. Он попросил меня представить, что будет, если мы с Лулу начнём очередное сражение, а Флоренс захочет вступиться за свою внучку.
Джед был, конечно, прав. На протяжении лет мы с Флоренс ладили — она познакомила меня с миром современного искусства, и мне нравилось ходить с ней в музеи и галереи, но, как только родилась София, мы начали ссориться. На самом деле именно благодаря боданию с Флоренс я впервые обратила внимание на глубокие различия между китайским и как минимум одним из вариантов западного воспитания. Прежде всего, у Флоренс был вкус. Она разбиралась в искусстве, винах и еде. Ей нравились роскошные ткани и горький шоколад. Всякий раз, откуда бы мы ни возвращались, Флоренс расспрашивала девочек о цветах и запахах, с которыми они столкнулись в поездке. А ещё у Флоренс было особое отношение к детству. Она считала, что оно должно быть полно спонтанности, свободы, открытий и нового опыта.
