22
Мы оставили в стороне толпу Производителей второго разряда. Мой проводник собирался завести меня на завод, где производили кинематографические фильмы, но зрелище, которое я увидел, едва он отворил ворота, показалось мне настолько отвратительным, что я ничего больше не захотел осматривать. Под слепящим светом, между бумажным девственным лесом, уголком картонной морской гавани и половиной спальни нувориша, под болтавшимися в воздухе тросами и досками, среди подпорок и электрических кабелей стояли мужчина и женщина в вечерних нарядах: по их жирно напомаженным, словно пестро заплатанным, лицам текли ручьи пота; они без конца повторяли одни и те же движения, которые должны были восприниматься как случайная встреча и рукопожатие. Всякий раз мужчина говорил: «Добрый день, мадмуазель», а женщина неловко улыбалась. Тем временем присутствующие при этой сцене два десятка человек, затаив дыхание, пытались добиться того, что они называют «тишиной». Всякий раз, когда сцена заканчивалась, кто-то раздраженно говорил: «Не годится! Пересъемка!» Тогда все принимали очень важный вид: один убегал в обитую войлоком кабинку, другой карабкался по лестнице и наводил прожектор, третий глотал лимонад, еще трое льнули к отверстиям коренастого металлического циклопа — кто в спецовке, кто в шелковой рубашке или свитере, но все озабоченные и суетливые, как при пожаре. Начальник кричал: «Тишина!» — и все начиналось снова.
— Это тянется уже целую неделю, — сказал мне санитар. — Тот господин никак не может сказать «добрый день, мадмуазель» с нужной интонацией. В итоге обойдутся тем, что есть, и перейдут к следующей сцене. Все эти кусочки фотографируют и фонографируют, затем склеивают вместе, а потом в темном зале показывают беспомощной, но завидущей публике.
Те двое, которых вы видели, — продолжил он, отводя меня в сторону, — а также их несметные коллеги величают себя актерами. На правильном медицинском языке мы называем их суетёрами.
— Как это? А кого же вы называете актерами?
— И вправду, я совсем забыл. Вы слишком молоды, чтобы это знать. Некогда актером называли такого человека, который предоставлял свое тело какой-то силе, какому-то желанию или какой-то идее, то есть, как говорилось для краткости, божеству, которое через него жило. Он умел призывать богов, привечать их в своем теле. Его устами боги говорили с людьми. Они вместе танцевали, пели, боролись, иногда пожирали друг друга, иногда пировали, в общем, люди и боги жили вместе. Ремесло актера было чистым и нужным. «Исключительно утилитарным», как переводят на свой лад наши сегодняшние суетёры. Они же, наоборот, бескорыстны. Они служат Искусству; вы же понимаете, что это значит. Если когда-то актеры подлаживали свои тела под богов, то сегодня божков фабрикуют по мерке суетёров. Допустим, суетёр сердцем кривой, умом косой, рассудком горбатый, совестью хромой и иронией плешивый: Производителя бесполезных речей просят придумать для него божество, обладающее теми же свойствами. Итак, этого жалкого иллюзорного божка, который зачастую все равно оказывается сильнее, дарят суетёру. Суетёр дергается как ученый уж на сковородке и кое-как вселяет в свое подобие тела это подобие существа. Публика почитает это прозябание неким чудом, восторгается и платит.
