Этой импровизации много лет, Шопен так же перебирал пальцами, ожидая Жорж Санд… или вовсе не ее ожидая, или — никого не ожидая, он писал дождевые капли с натуры. Программность — рискованная вещь, даже подтвержденная письмами автора, так часто цитируемыми. Письма иногда неверно истолковывались, часто вольно переводились, порой переписывались заново. Александр Дюма из лучших побуждений скопировал переписку Жорж Санд и Шопена, ему случайно и на одну ночь доставшуюся.
Кто знает, кого мы сейчас цитируем? Самозваные наследники эпистолярия часто и письма писали сами… что много позднее открылось, но где подлинник, а где фальшивка — никто уже не разберет. В доказательствах точности письменных свидетельств есть доля хвастливых преувеличений. А музыка осталась — и прочитывать ее заново мы имеем полное право. Гармония заверяет подлинность, один звук переставить — и это уже не Шопен. Не дослушать звук, не дотянуть, оборвать раньше времени — и нет ни музыки, ни Шопена, ни пресловутой «программы», то есть «про что думал композитор, когда писал ноты».
Письма Шопена, из наиболее достоверных, — лишены нарочитой эротики и преувеличенных переживаний, зато полны жалоб на бессмысленность светских обязательств, строгих уточнений, адресованных издательствам, и обсуждений концертных расценок. Ни слова о сочинительстве, будто этот процесс его и не интересовал вовсе. В его посланиях, — а короткие записки, по крайней мере, он писал практически ежедневно, — творческие муки не зафиксированы. Только привычное недовольство вечеринками знатных господ, куда он обязан являться, и стенания по поводу нетопленых квартир. Будто сочинительство представлялось ему процессом настолько интимным, что упоминать о нем неприлично. Чувства переплавлялись в звуки, никак иначе не обозначались. Понимай, как знаешь. Или просто слушай и сопереживай.
Да и как словами обозначить чувство? То, к примеру, что она видела в глазах у Алексея Михайловича, когда она заиграла эту прелюдию много лет назад — в простенькой комнате, коврики с лебедями на стенах развешаны. Он смотрел на нее и, казалось, был готов заплакать, но сдерживался из последних сил.
Она преподавала в Ростове, мечты о концертной карьере переполняли — мечты, мечты. Доблестный инженер-строитель из Ленинграда влюбился по уши, расписались в три дня — и его трехнедельная ростовская командировка закончилась неожиданно для всех, а в первую очередь для самой Исидоры, тоненькой, слегка изможденной красавицы с огромными карими глазами, так похожей на встревоженную лань. Сходство Алексей Михайлович, возможно, несколько утрировал, но сравнение стало чем-то вроде талисмана их безоблачного счастья, он (столько лет!) даже называл ее Ланой, в честь никому неведомой трепетной лани с ошарашенным взором.
