Потом вдруг он объявил — из командировки звонил, не помню откуда, — что решил домой вернуться. Я так и ахнула: вот бабка сволочь, допросилась у своих планет! Но не сдаваться же? Я за тетрадки. Боязно, конечно, как бы еще больше не напортить, а с другой стороны, может, это вообще все фигня. Короче, выбрала что полегче, без волос и куколок. Позвонила Ване, говорю: «Давай простимся по-хорошему. Приезжай, поужинаем, а там возвращайся к своей Тате». Он согласился. Встретились. Ужином, понятно, дело не ограничилось. И в определенный момент я мысленно ему приказала: «Люби меня или умри без меня!» А после тихо-мирно домой отправила. Поцеловала, поблагодарила за все. Прямо овечка Долли.
Продержался он там три дня. И мучился жутко, сам рассказывал. Только когда ушел, лучше не стало. Я его просто не узнавала. Больной какой-то, псих ненормальный. Глаза стеклянные, смотрит насквозь, потный весь, на лбу капли, за голову то и дело хватается, рыдает чуть что… и хуже всего, пить начал часто, а как выпьет, совершенно дурной делается, в машину садится и по городу круги нарезает, вроде смерти ищет. Страшно. Из командировок то звонит, то пропадает. То ласковый, то гавкает как собака…
В общем, в один прекрасный день сорвало меня. Прощай, говорю, любимый, у меня, между прочим, жених есть. Я ж его, пока суд да дело, не бросала. Что я, совсем кретинка?
Вот уж не думала, что Татка способна настолько перемениться. Мужики у нее всю жизнь по струнке ходили, и Ваньку своего строила — только в путь, и в смысле убеждений отличалась несгибаемостью, так что после Ванькиных финтов ей полагалось поступить по законам советской кинематографии: выкинуть с чемоданом и забыть, как зовут. С Гришей-то своим, за которого в институте замуж собиралась, разделалась хирургически, семь раз отмерять не стала. А ведь сама была виновата, что он с какой-то занудой связался, не выдержал, что вокруг его Татошки вечно толпа. С одним в театр, с другим на выставку, с третьим в Дом композиторов, четвертый с ее собакой гуляет, пятого в магазин за хлебом отправили. И ни с кем ничего такого, все к вечеру дружною толпой собираются и чай у Таткиных родителей пьют. Только Гришу в какой-то момент торкнуло, что ему, изволите ли видеть, внимания не хватает, и рядом сразу образовалась барышня; он вообще-то был мальчик красивый и умный, что называется, завидный жених. Барышня выступила беспроигрышно: объявила о беременности. Гриша, естественно, метнулся к Тате с рыданиями: что делать, я тебя люблю, скажи, что выйдешь за меня замуж, и я с той порву, только с ребенком буду помогать. Тата и слушать не пожелала, хотя любила его, обстрадалась вся, но и после, когда беременность — кто бы сомневался? — оказалась мнимой, ренегата не простила, хотя он разве что сфинктер на британский флаг не раскроил, умолявши, даже при Иване года три-четыре цветы под дверь носил и письма писал. Такой вот у нашей Таты характер железный. Был когда-то.
