Трясина [Перевод с белорусского] | страница 41

По поводу этой шубы Букрей произнес целую речь. Он категорически осуждал все виды «реквизиции» на войне, особенно у населения. Но дозволяется взять у врага то, что крайне необходимо в походной жизни.

Живописную картину представляло это пристанище бойцов в лесной глуши. Угрожающе зияли темные входы шалашей, точно пасти невиданных чудовищ. Бойцы лежали в самых прихотливых позах у костра и в шалашах. Они укрылись чем попало, чтобы легче было провести ночь на морозе. В ход пошли и солома, и рогожи — все, что хоть немного защищало от холода.

Дед Талаш не принимал участия в этой веселой, дружеской беседе у костра. Его голову заполняли тревожные, неотвязные мысли о завтрашнем вечере, о встрече с Мартыном Рылем и обо всем, что было связано С походом. И снова терзало воспоминание о Панасё.

Дед сидел на куче валежника, прикрытого свежими еловыми ветками. Немного спустя он прилег, чтобы людям не бросалось в глаза его озабоченное лицо. Пламя костра пригревало деда, он укрылся волчьей шкурой и вскоре уснул, а мысли, одолевавшие его, освобожденные от контроля сознания, сплелись в причудливое сновидение.

Приснилось деду, будто стал он вепрем, на которого напал волк и стал бить его хвостом по лицу. Дед схватил волка за хвост и стукнул головой о ствол дуба. Но волк остался цел и невредим. Он повернул голову к деду, хитро поглядел и оскалил зубы в хищной, страшной гримасе. Гнев охватил деда, он сильнее закружил волка, чтобы крепче ударить им по стволу, но туловище зверя оторвалось, и в руках деда остался один хвост. Глядит дед Талаш — из сугроба вместо волка поднимается Панас и говорит: «За что ты бьешь меня, отец?»

Дед проснулся, сердце его сильно колотилось, и весь он дрожал. Этот сон оставил в его душе горький осадок. «Тьфу!» — Дед Талаш сбросил волчью шкуру и снова сел, защемило сердце от боли и тоски.

— Сынок мой, сынок! — зашептал он…

Костер угасал. Обуглившиеся поленья чернели по краям, а посредине дотлевал толстый кряж, то вспыхивая бледным пламенем, то вновь потухая. Постепенно остывали угольки, покрываясь серым налетом пепла, слегка потрескивая на прощание. Синеватые струйки дыма Медленно поднимались вверх, теряясь в мохнатых шапках деревьев, словно искали там пристанища от холодного ветра. Было что-то необычайно тоскливое в этом угасании костра.

Ночной холод начал пробирать деда Талаша. Он подошел к костру, положил головешки и обгоревшие поленья в жар. Дым стал гуще, и вскоре весело заколыхалось пламя, рассеяв тьму и осветив спящих людей, скорчившихся от холода. Тут же около костра лежала куча дров, заготовленных еще с вечера. Дед подбросил несколько поленьев в огонь. Пламя снова зашумело, разгоняя темень и заодно мрачные мысли деда.