Конвоиру он сказал, что тот может остаться на палубе, на своем месте, и двинулся по лесенке, которая вела к каютам. Проходя через кают-компанию, увидел капитана, болтавшего у стойки бара с пассажиром. С капитаном они виделись не первый год. Тот его заметил и даже не приветственно, а заговорщицки кивнул: мол, до встречи вечером, во время обратной переправы. Он замедлил шаг — хотел сказать, что вечером они не встретятся: сегодня я последний день на службе и вечером останусь на материке — там у меня дела. Потом решил, что это будет выглядеть смешно. Спустился вниз, к каютам, миновал блестящий длинный коридор, достал из бумажника ключ. Заключенный, стоя у иллюминатора, глядел на море; повернувшись, обратил свой ясный детский взгляд к нему. Письмо отдать я собираюсь вам, проговорил человек. Застенчиво и вместе с тем решительно протянул конверт. Возьмите, вы должны его отправить. Он застегнул рубашку, причесался и уже не выглядел таким измученным. Вы понимаете, о чем вы просите? — сказал он человеку, — ведь знаете прекрасно: я не могу.
Заключенный сел на койку. Взгляд его казался ироническим — возможно, потому, что у него были такие детские глаза. Еще как можете, сказал он, стоит только захотеть. Свой нехитрый скарб он выложил рядком на койку, будто задумал составить инвентарь. Я ведь знаю, что со мной, продолжил человек, направление в больницу лежит у вас в кармане, взгляните, вам известно, что это означает? Что из больницы я уже не выйду, и поездка эта для меня — последняя, понятно? Слово «последняя» он выделил какой-то странной — будто бы шутливой — интонацией. Сделал паузу — похоже, чтобы отдышаться. Снова прижал к животу кулаки — то ли он страдал чудным каким-то тиком, то ли ему было больно. Письмо это — дорогому мне человеку, и я хочу, чтобы оно цензуру миновало, почему — вам объяснять не стану, постарайтесь догадаться, да вы и так уж все прекрасно поняли. Пароходик дал гудок. Этот бодрый, фыркающий звук он неизменно издавал, когда вдали показывался порт.
Он ответил возмущенным тоном, приняв суровый — может быть, чрезмерно — вид, но только так и можно было кончить этот разговор. Собирайте вещи, пробурчал скороговоркой, стараясь человеку не смотреть в глаза, прибываем через полчаса, перед самой высадкой я подойду, чтоб водворить наручники. Он так и выразился: водворить.
Немногочисленные пассажиры сразу разошлись, пристань опустела. Огромный желтый кран скользил в небесной сини к двум строившимся зданиям со слепыми оконными проемами. Гудок на стройке просигналил перерыв, почти мгновенно отозвался колокол. Полдень. И почему так долго швартовались? Фасады зданий, непрерывной чередой тянувшихся вдоль порта, были красные и желтые, никогда на них не обращал внимания, подумал он и, присев на металлическую тумбу, к которой была прикреплена канатом лодка, стал их разглядывать. Снял фуражку. Стояла настоящая жара. Он медленно двинулся через порт в сторону причала. В дверях бара, как всегда, лежала старая собака, зажав морду между лап; когда он поравнялся с баром, она устало завиляла хвостом. Четверо парней в футболках громко балагурили у музыкального автомата. Мелодия перенесла его на много лет назад. Низкий, хриплый женский голос пел «Рамону». Как странно, что эта песня снова в моде, подумал он. Начиналось лето.
