Традиция посредствует между временем и вечностью, старым и новым и являет собой их подвижное единство. В полноценной традиции модернизация заключена, как плод в материнском чреве. Возможна ли модернизация без традиции? Я так не думаю. На мой взгляд, модернизируется именно традиция, а не что-то еще. Впрочем, роды нового могут происходить по-разному, поскольку инновационные возможности традиций, как уже было отмечено, не одинаковы. В архаических, «доосевых» традициях эти возможности значительно скромнее, нежели в зрелых, осевых, мировых традициях. Первым недостает сложности, они так и не вышли в пространство универсальных смыслов. Они не обогащены богословским и философско-рациональным инструментарием. У них скудный семантический и образно-символический арсенал. Кроме того, они остались «посюсторонними», то есть не сняли барьер магической чувственности, не вышли за пределы гравитационного поля природы, в то время как зрелые традиции, начиная где-то с середины первого тысячелетия до новой эры, осваивают еще и духовное, сверхприродное пространство.
Картина мира в зрелых традициях принципиально двойственна: кроме здешнего, есть также иное, трансцендентное, то, что постоянно указывает на несовершенство здешнего и понуждает его отвечать высшим требованиям. Эта сложная, противоречивая конструкция динамизирует жизнь традиции и резко повышает ее адаптивные способности. Появление осевых традиций выводит древнее человечество из тупика архаической повседневности, становящейся все более рутинной. Отныне человек не должен мириться со своим наличным бытием. Он должен постоянно перерастать себя. Именно тогда была найдена наиболее продуктивная формула человека: он есть то, что больше себя. Человеческое «я» осуществляется лишь на границе здешнего и иного. Или иначе и сильнее: только в Другом ты вполне находишь себя. Это парадокс и, следовательно, это близко к существу дела.
Как видим, традиция меняется и даже переживает революцию. Дальнейшее обновление истории продолжается в русле обновляющейся традиции. Из высоких традиций я остановлюсь на христианстве — не потому, что считаю его аутентичной традицией, традицией par excellence, но потому, что его история оптимально иллюстрирует мой тезис о модернизирующейся традиции.
Христианство — сложная религия, которую иные находят слишком сложной. В ней Бог опять же парадоксальным образом считается с человеком, с его свободной волей. Он ждет сознательного человеческого отклика на Свой призыв. Или вызов. Один богослов сравнил христианского Бога с нищим, просящим подаяния у запертой двери человеческой дущи, нищим, никогда не дерзающим ее, эту дверь, взломать. В христианстве мы слышим разговор Бога и человека, а не Божественный монолог. Точнее, не только монолог заповедей, не только Откровение. Христианство — диалогическая религия.
