Более того, уже 1 февраля 1934 года помощник начальника Секретно-политического отдела ОГПУ М. С. Горб запросил к себе «для изучения» архив и дневник Кузмина, а также воспоминания бывшего начальника Корпуса жандармов и министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, незадолго до того приобретенные Гослитмузеем. Вероятно, музей информировал соответствующие службы ОГПУ о составе своих приобретений, — иначе нельзя объяснить осведомленность Горба. Но об этом чуть ниже, когда пойдет речь о попытках директора музея Бонч-Бруевича добиться возвращения архивных материалов с Лубянки.
28 апреля 1934 года специальная комиссия Культурно-пропагандистского отдела ЦК ВКП(б) проверяла работу Гослитмузея. Особенное внимание было обращено на расходование музеем средств на приобретение рукописей. Не видя самого дневника, который находился у М. Горба, комиссия лишь на основании сдаточной описи и платежной ведомости резко отрицательно расценила приобретение дневника, дав также заочную оценку содержанию всего архива писателя. О характере докладной записки, направленной в Политбюро ЦК ВКП(б), можно до некоторой степени судить по письму Бонч-Бруевича наркому просвещения А. С. Бубнову от 20 мая 1934 года:
«Дорогой Андрей Сергеевич, считаю необходимым дать Вам точное объяснение по поводу известной Вам бумаги, направленной в Политбюро[21], и приложить к моим объяснениям исчерпывающие документы.
1. На 2-й странице говорится, что нами „куплен архив поэта Кузмина за 25 000 рублей. Архив содержит в себе записи, по преимуществу, на гомосексуальные темы, музейной и литературной ценности не представляет".
Вы уже знаете из моего письма к Ягоде, которое я Вам передал, что все это совершенно неверно. Прежде всего, этот архив представляет собой большую музейную и литературную ценность, так как в него входят неопубликованные рукописи самого Кузмина. <…> Кроме того, Вы найдете в описи № 500, при сём Вам прилагаемой, 19 томов дневника самого Кузмина[22], где, конечно, много всевозможных литературных сведений. Дневник наполнен также и гомосексуальными мотивами, как и вообще все творчество Кузмина и его школы, но, повторяю, есть много ценного и важного для изучения <и> понимания того направления левого символизма, к которому Кузмин принадлежал и которое является ярким выражением разложившегося нашего буржуазного общества в конце 19-го и особенно начале 20-го века»[23].
Вряд ли Кузмин догадывался о степени «интереса» к его дневнику зловещих органов, о высоких рангах советских сановников, в той или иной степени причастных к возне вокруг его рукописных томиков: дневник «изучался» в ОГПУ на протяжении целых шести лет. Представится ли когда-нибудь возможность выяснить, в какой степени те или иные аресты либо чекистский шантаж на основании извлеченных «компрометирующих сведений» основывались на его содержании? Вместе с тем то, что его дневник опасен (а для 1930-х годов — опасен смертельно), Кузмин не знать не мог. И вот, уставший от постоянного безденежья, он собственноручно вручает «домашнюю энциклопедию целой литературной эпохи» представителям государственного учреждения. О сущности этого государства ни малейших иллюзий у Кузмина не было, и тем не менее… «Не стал ли Кузмин убийцей (в метафизическом, разумеется, смысле) своего любимого друга и многих других подававших надежды прозаиков и поэтов? И вероятно, уже никто не узнает, сколько таких косвенных убийств лежит на совести этого изящного человека, в котором совсем не хочется видеть — в унисон с ахматовской концепцией „Поэмы без героя" (где он выведен в маске сеющего зло Калиостро) — посланника Ада, толкующего о „страсти нежной" и увлекательной дружбе-любви…» — пишет А. Г. Тимофеев
