пересчет доходов в
евро — означали для него, что пора уходить. А точнее, думал Арман, абсолютное господство компьютера положило конец его собственной власти. Из верности традициям он цеплялся за перо Бальзака, Флобера и продолжал утверждать, что чувство, попадая из плодородной туманности человеческого сознания на четко очерченные клавиши компьютера, охлаждается и застывает. И напротив, когда он писал от руки на чистой странице, он ощущал тайное удовлетворение от того, что записывал фразу в самый миг ее рождения. Такое удовольствие ничем нельзя заменить! В восемьдесят пять лет он не собирался менять ни технику, ни идеал! Внезапно он осознал, что ему скучно. От еды, которую приготовила Санди, отяжелел желудок. К тому же Арман слишком много выпил. Сознание его затуманилось, и он уже не мог определить своего состояния: грусть, усталость, раздражение или просто дурнота? Он вдруг захотел, чтобы этот неистощимый ЖВД поскорее ушел. И даже Санди слишком много улыбалась. Но, казалось, что никто из них не догадывался о его нетерпении.
Они просидели до двух часов ночи. Арман проводил их до дверей квартиры. ЖВД вызвался проводить Санди домой. Это успокоило Армана. Он не хотел, чтобы его дочь шла ночью одна по улицам. Анжель ускользнула сразу же, как только убрала посуду. Пустота и тишина, вернувшиеся в дом, успокаивали душу. Укладываясь спать в ту ночь, Арман смаковал блаженство одиночества. Только бы не было этой нелепой бессонницы перед рассветом!
Как бы не так! В пять часов утра он встал и ходил кругами по душным комнатам, не желая ни читать, ни писать, ни смотреть телевизор. Анжель пришла на работу, как обычно, в половине девятого. Проглотив завтрак, Арман пробежал газеты, разобрал почту, подождал еще пять минут, снял трубку и позвонил Санди. Она ответила уже после второго гудка. С облегчением он услышал спокойный, обычный голос, который уже столько лет задавал ритм его бесконечному вдовству. Арман спросил на всякий случай:
— У тебя все хорошо?
— Очень хорошо.
— Ты вчера вернулась благополучно?
— Ну да!
— Ты одна?
Она рассмеялась:
— Что за вопрос, папа!
Он перевел дух и сказал с тревогой, стараясь быть непринужденным:
— Да я же пошутил!
На самом деле, он еще никогда не говорил так серьезно.
Потом последовали другие встречи. И с каждым днем Арман все более поддавался на восхищение Дезормье. Всякий раз, приходя на улицу Сен-Пер, ЖВД с жадностью расспрашивал Армана о взглядах на творчество, об отце, о матери, о ранней женитьбе на Изабель, о взаимоотношениях со своей «очаровательной дочерью», о написанных книгах, о традициях Французской академии, дошедших до нас с незапамятных времен. Такие расспросы поначалу раздражали Армана, но со временем он свыкся с ними и даже вошел во вкус. Он с нетерпением дожидался звонка в дверь, возвещавшего приход Дезормье, который отныне был не чужак, а необходимый свидетель душевных откровений. В присутствии внимательного и почтительного гостя Арману нравилось вспоминать о своей юности в Монпелье, о родителях-преподавателях, о проделках и успехах в школе, о том, как он бегал с приятелями на пустошь, как публиковал первые опусы в местной газетенке, как с первого взгляда, на балу в префектуре, влюбился в свою будущую жену, с какой застенчивостью впервые приходил в Академию, как волновался перед избранием… Пока он рассказывал, ЖВД делал пометки в блокноте. А потом пришел с магнитофоном, чтобы с большей точностью записать слова «мэтра». Наконец, он признался Арману, что мечтает стать его биографом. Насколько ему известно, ни одной книги о жизни Буазье до сих пор не существует, и это возмутительно. Предложение Дезормье польстило самолюбию Армана, но, будучи мнительным от природы, он не хотел принимать решения, не посоветовавшись с дочерью. Санди благосклонно отнеслась к этой идее, прежде всего в силу таланта будущего автора. Она боялась только одного: что природная застенчивость отца, его почти болезненная сдержанность и скромность, о которой ходили легенды, не позволят ему передать такому почтительному исследователю, как ЖВД, суть своих размышлений и воспоминаний. Она даже была уверена в том, что он все испортит от избытка сознательности и из страха показаться смешным. По мнению Санди, ее отец менее чем кто-либо другой был способен говорить о себе. И она вызвалась отвечать на расспросы коллеги вместо него и со всей возможной искренностью. Окрыленный неожиданной поддержкой дочери, Арман с радостью согласился. Они договорились, что дважды в неделю ЖВД будет заходить к Санди и записывать ее слова, а в последующие два дня будет дополнять их беседой с Арманом у него дома. Поскольку семейные архивы хранились теперь у Санди, ЖВД сможет получить у нее официальные документы, письма знаменитостей, фотоснимки, дипломы, даты — в общем, все необходимое для работы над биографией. На самом деле у Армана очень быстро пропал интерес к эксгумации исторических свидетельств, связанных с его персоной. Если ему и доставляло удовольствие рассказывать о себе постороннему человеку, то исключительно в возвышенном, философском плане, не вдаваясь в бесполезные подробности. Вскоре он, как об услуге, попросил дочь самостоятельно продолжать работу над его будущей биографией, совместно с ЖВД. С того самого дня ЖВД стал ходить только к ней.
