— Явился, неслух посадский, — недобро-спокойным голосом сказал отец, когда Борька, враз оробев, протиснулся в дверь. Отец сидел на скамейке у стола, рядом лежал загодя приготовленный ремень. — Ну, раздевайся. Сегодня суббота, день банный, — отец тяжелыми глазами следил, как Борька обколачивал у порога валенки, как снимал и вешал на гвоздь пальто. — Штаны тоже снимай.
Борька вцепился в опушку штанов, сжался в комок, ясно представив, что сейчас будет. И ему захотелось снова, сейчас же взад и вперед пройти через Николкин ручей и по чернолесью.
Отец стоял на середине избы, держа Борьку за руку, топтался на месте, медленно поворачиваясь, потому что Борька убегал от ремня. И тот, и другой будто зарок дали молчать — ни слова, только слышалось одышливое пыхтенье отца да тоненько повизгивал Борька.
Потом Борька юркнул на печку, запахнул занавески, отгородился еще и валенками от избы, где сидел и курил, отдыхая, отец. Слезы кончились. Он прижался щекой к лежащему в изголовье полушубку. От него пахло овчиной и печным теплом, от закаменевшей глины печи через старое валяное одеяло поднимался негромкий, но устойчивый жар. Борька раскинул руки так, что они, скользнув за края одеяла, почувствовали горячую шероховатость голых кирпичей, — будто обнял печь, которая первой из всех сегодня молчаливо поняла Борьку, приняла и согрела.
Пришла из конюшни мать. Как ни тащила за стол, как ни ласкала украдкой от отца, Борька не слез с печи. И уже сквозь дрему слышал обрывки разговора в избе.
— Побил, правильно и сделал, — низко гудел отцовский голос. — Нечего родителям нервы на кулак мотать.
— Много ты нервов-то на кулак намотал, — отвечала мать. — Ремень ты вместо нервов намотал.
Гуднуло что-то в ответ, густо и разборчиво.
— А мальчонку-то ты спросил, зачем он… в ночь-полночь?!. Да он, может, хотел, чтоб батька с мамкой порадовались: вот, мол, какой я уже — взрослый и храбрый… Себя, Ваня, только видишь…
Зазвенела посуда на столе. А мать все не отступала, совсем позабыв, какой у отца крутой характер.
— Нет уж, Иван, коль подоспело, так все скажу… Каково ему там было — для тебя уж дело десятое…
— Да ты что, — неожиданно обмяк отец. — Камень я, что ль… Да если б…
— Камень не камень, а чужая боль — не твоя боль…
Что было дальше, Борька не слышал.
* * *
В понедельник Анна Дмитриевна рассадила Борьку с Мишкой по разным углам за драку на переменке. А зачинщика, Борьку, оставила после уроков в классе и пригрозила вызовом родителей на педсовет. Мишка Зуб сразу надулся, как мыльный пузырь, стал собирать вокруг себя ребятишек, да так, чтоб видел и слышал это Борька, обещал им в следующее воскресенье дать покататься — кому лыжи, кому ящик на полозках, кому «снегурочку». Борька терпел, злясь и удивляясь тому, как скоро Зуб научился громко смеяться и быть нежадным.
