17 ноября, воскресенье.
Осмотрел памятник на Комсомольской площади (в Ленинграде). Обошел его вокруг. При таком осмотре оказывается, что смысл (а быть может, и замысел) его многозначен. Он может быть прочтен, как история, вернее, как судьба революционной молодежи тех лет — комсомольцев двадцатых годов. Памятник повернут лицом к проспекту Стачек и с этой стороны, несмотря на традиционную трактовку порыва и движения, он все же передает искреннюю самоотверженность юношей первых лет революции. Это Н. Островский и его герои. Но если затем обойти памятник слева по направлению к пр. Маршала Говорова и смотреть сбоку, даже несколько сзади, то шинель, накинутая на голые плечи юноши в буденовке, на плечи, которых оттуда уже не видно (а то, что шинель у него надета на голое тело — хорошо, в этом тоже отрешенность, самоотверженность, пренебрежение к нужде и неустроенности), так вот, шинель сбоку и сзади, хотел этого автор или нет, уже не шинель, а памятник, — уже не памятник, а скульптура и при том в достаточной мере абстрактная. Шинель — это вещество, материя и эта грубая вещественность ее выражает катаклизм времени, а из этой, уже безликой материальной сущности, видна лишь одна воздетая вверх человеческая рука (единственно человеческое, что видно) погибающего человека, наверно, героически и преданно погибающего, как гибли многие в 1936–1938 годах.
Иногда я придумываю про себя разные истории, например, романтические или совсем другие. Появляется какой-нибудь диалог. Он говорит ей нежные слова, прямо на улице, она отвечает. Весна. Сегодня некто пришел навестить умирающего:
— Ты напрасно стараешься… — будто я не знаю, что скоро умру.
Гость (в замешательстве):
— Зачем ты так говоришь! Мало ли болезней, но люди поправляются.
— Слушай, я предпочитаю простоту в отношениях. Ты знаешь, что я умираю. Я тоже. Ты пришел меня навестить — давай поговорим. А потом, лежа тут в одиночестве и размышляя напоследок обо всем этом, я пришел к устойчивому убеждению, что смерти бояться нечего. Неприятен, собственно, только переход из одного состояния в другое. Но это продолжается очень недолго. Даже при раке. По-настоящему плохо человек чувствует себя несколько дней, а может быть даже несколько часов или при удаче несколько минут. А что это значит по сравнению со всей человеческой жизнью? Ко всему тому времени, что я прожил? Но еще важнее другое — это исчезающе малая величина, которой можно пренебречь, по отношению к вечности. Ведь впереди вечный покой, нирвана. Чего же ты тут передо мной разыгрываешь комедию?
