30 октября. Прочел «Процесс» Франца Кафки. Наверно, не только я, но и многие, бодрствуя, не переживали события с такой остротой, как во сне. Самое страшное, что я испытал — были кошмары, а в Финскую войну я видел сон, в котором не было никаких событий, но который открыл передо мною никогда не испытанное так ярко чувство счастья. Почему же писателю не воспользоваться всем этим: сдвигами реалий, накопившемся у каждого человека запасом ассоциаций, полученных им во сне, воспоминаниями чувств и опытом сновидений? То, что это можно, открыл, по-моему, Кафка. В «Процессе» он делает это с большим тактом. Арсенал переживаний, полученный каждым из нас в ту третью часть жизни, которую мы спим, но живем и чувствуем, Кафка берет на вооружение. Он этим пользуется вовсе не затем, чтобы рассказывать нам небылицы. Он это делает для того, чтобы мы острее, обнаженнее почувствовали свою реальную жизнь, ту ее сторону, которую так сильно чувствует он, и хочет научить нас, открыть ее нам.
6 ноября. Я читаю и, чаще всего, не насыщаюсь чтением, но в том смысле, что прочитанная книга не утоляет моих потребностей с достаточной полнотой. Автор оказывается по отношению ко мне как бы смещенным. Границы наших интересов, мыслей и того что и как мы чувствуем не совпадают полностью. Неужели надо писать самому, чтобы достичь удовлетворения?
20 ноября.
Вчера был в Филармонии на первом абонементном концерте этого года. Польская музыка:
• Монюшко (1812–1872). Увертюра к опере «Пария» (1869)
• Шимановский (1882–1937). Концерт для скрипки с оркестром? 1, соч. 35 (1916),
• Пендерецкий (род. в 1933). Элегия «Памяти жертв Хиросимы» (1959–1961)
• Лютославский (род. в 1913). Три постлюдии (1963–1965).
Во-первых, я убедился в том, что мои представления о современной музыке складывались в пределах очень небольшой амплитуды. Отсюда и степень ее понимания. Ничего подобного элегии Пендерецкого я не слышал. Претендовать на то, что я в ней разобрался, — не могу, но вот какие мысли она во мне возбудила.
Мы живем в эпоху, когда во всем мире, в обоих его лагерях, человек все более и более чувствует над собой власть некоей тотальной силы. Она вооружена всем тем, что человек создавал для себя, но на деле, в гораздо большей степени, — для нее. Силы войны — это ее силы. Это язык ее диктата. Государственная власть — это ее власть, ее рука, которая проникает все дальше и дальше. Она уже в доме каждого из нас, она уже комплектует наши библиотеки, пронизывает эфир, завладела экранами телевидения. Пора понять, что человеческое общество — это не люди, это уже нечто гораздо большее, чем каждый из нас, это самостоятельный организм, система, которая как и всякая иная система не может быть сведена к свойствам составляющих ее частей. Она живет своей жизнью, у нее есть свой возраст: детство, когда ее силы еще слабы, юность, когда черты ее приобретают определенность, гармоничность и кажутся красивыми, зрелость, когда она входит в силу и властвует.
