Короче говоря, фараон это фараон, пусть себе небо коптит, пока мне не мешает. Сержант Хаггерти из полиции Лос-Анджелеса относился к разряду берущих. И по мне так даже и хорошо, что он брал. Когда Питерсу требовался полицейский из берущих, он меня посылал к Хаггерти, и сам я шел к Хаггерти, если нуждался в какой-нибудь услуге полиции. Вот и сейчас отправился я к Хаггерти и сообщил ему, что мне требуется материал на Сильвию Вест, если у них таковой найдется, а также информация обо всех Сильвиях в возрасте до сорока лет, хранящаяся в их досье. Для себя я решил, что Вест — просто псевдоним, но, по непонятным мне самому причинам, был уверен в том, что Сильвия — ее настоящее имя.
Может, мне просто хотелось, чтобы ее действительно звали Сильвия. В жизни не было у меня ни одной знакомой с таким именем. А имя это мне нравится. Вот здорово, если бы она и впрямь оказалась Сильвией. А ведь бывают люди, которые ни за какие выгоды не расстанутся с именем, данным им при рождении, пусть даже это упрямство сулит им неприятности. Имя для них вроде символа, оно необходимо им не меньше, чем сердце или легкие, это как бы связь с душой, иначе пропадет чувство, что ты действительно обитатель этого мира, а не просто пыль на ветру. Если Сильвия такая, она останется Сильвией при любых обстоятельствах.
— Насчет Сильвии Вест будьте спокойны, — сказал Хаггерти, — а вот если всех Сильвий проверить, это вам влетит в круглую сумму.
— Понятно. Сколько именно?
— Сотенная.
— С ума сошли. Да за сотенную вы бы для Питерса нашу мэрию взорвали. Откуда у меня такие деньги?
— Придется где-нибудь найти.
— Ну и черт с вами, — сказал я. — У вас свои игры, у меня свои.
Повернулся и пошел, но Хаггерти меня нагнал, и мы торговались, пока не сошлись на двадцатке. Сведений о Сильвии Вест не оказалось ни в местном досье, ни в Сан-Франциско. Что касается других Сильвий, их было в указанной возрастной категории восемнадцать, и я просидел целый день, изучая фотографии, а также основные данные. Ни у одной из этих Сильвий не было и самого отдаленного сходства с той, что меня интересовала.
Я проснулся в четыре часа утра и больше уж не заснул, кое-как скоротав остаток ночи. Принял душ, побрился, зубы почистил, открыл апельсиновый сок — пакет стоял в морозилке, — покурил, сидя на подоконнике и любуясь городом в слабых лучах, пробивших предрассветную дымку. Когда я пробуждаюсь где-то между пятью и шестью, то всегда испытываю острую жалость к себе, — весь полон печали. Словно смотрю на себя в телескоп, да еще не с той стороны — и вот он, крохотный, жалкий, ничтожный кусочек материи, непонятно зачем и как существующий. Свет широк, вселенная еще шире, а если Алан Маклин включит газ, засунет голову в духовку, дело кончится шестью строчками петита в нашей «Тайме» да двумя-тремя словами сожаления, которыми при случае обменяются с полдюжины людей. Я в такие часы, должно быть, самый одинокий человек на земле, а вот нынешним утром все обстояло по-другому.
