Уйдя с головой в стихотворные строки,
Признаться по чести, я так и не знаю,
Что может быть в жизни чудеснее стройки,
Где сутки делились не ночью и ранью,
А первою сменой и сменой второю,
Где шахта была для друзей как дыханье
И даже важней, чем дыханье, порою.
На век неразлучных нас было четыре,
И столько нам счастья страна подарила,
И столько нам горя готовилось в мире!..
Давненько, в тридцатых годах это было.
Неслышно вползала в наш праздник весенний,
Меняя окраску змея подозрений:
Товарищ Оглотков в своем кабинете
Ходил и ходил, потирая ладони.
«Уж очень ретивы ударнички эти,
Такие в момент обойдут и обгонят!»
А мы пировали в ударной столовке
Заметьте: столовке, никак не столовой.
«Фартовый», «малина», «буза», и «шамовка» —
Казалось чудесным нам сорное слово.
При входе вручались нам вилка и ложка,
При выходе мы отдавали их снова.
Картошка с селедкой, селедка с картошкой —
В то время мы блюда не знали другого.
Но на небе утреннем нашем ни тучки.
Как все замечательно, ясно, красиво!
Хрустим мы червонцами первой получки
И пьем жигулевское светлое пиво.
Кайтанов подвыпивши, стал неуемным:
«Айда покупать друг для друга подарки!»
Детекторный тут же был куплен приемник.
И галстук. Один. Неказистый и жаркий.
(А галстуки были в то время не в моде,
В конфликте с юнгштурмовкой полувоенной.
Казались носители галстука вроде…
Кого? Ну хотя б самого Чемберлена.)
К себе в общежитье вернулись мы поздно,
Но все ж натянули антенну на крышу.
В прохладном бараке на Третьей Извозной
Всю землю ребята хотели услышать.
