Но сначала я попала на Украину, в Старый Оскол — к маминой маме. Мы их так и звали: мамина бабушка, папина бабушка, а по именам почти никогда. Однажды мы к ней приехали, — думаю, что это был год 1954–1955-й. Мне пять или шесть лет. Долго тряслись в поезде. Это были, естественно, плацкартные вагоны. Народу в них — до дури. Когда сошли с поезда, то не увидели никакого перрона, все совсем не так, как в Москве, даже не было вокзала. Аккуратно так сошли на землю. Нас повезли к бабушке в село. Мы добирались на телеге. Наконец доехали. Естественно, меня стали кормить, так как я весь день ничего не ела. (Я всегда плохо ела и только взрослой спортсменкой узнала, что такое аппетит.) Наверное, у мамы осталась какая-то еда, которую берут с собой в поезд — разные бутерброды, жареная картошка в банке. Когда мама стала разворачивать еду, дети маминой старшей сестры буквально замерли, затаив дыхание. Сколько лет прошло — пятьдесят, если не больше, но это навсегда врезалось в память: их взгляды, то, как они смотрели на белый хлеб — они же его никогда не видели.
Всю войну бабушка и тетя прожили на Украине. Бабушкино село рядом со Старым Осколом, и война прошла через него и туда, и обратно. Несмотря на то что Украину называли житницей страны, дети спустя десять лет после окончания войны видели только серый хлеб, вкуса белого они не знали. А я канючила, не хотела есть, все от себя отодвигала. Они сначала с интересом на меня смотрели, потом им дали бутерброды, и через секунду они всё смели без остатка.
Я у бабушки впервые увидела козу. Почему-то она меня все время хотела боднуть. Я дико возмущалась.
Потом, я совершенно не понимала, почему каждый вечер бабушка стоит на коленях и чего это она все время лбом о пол бьется. Я там впервые увидела иконы. У нас в доме икон никогда не было, в то время, мне кажется, никто, кроме пожилых людей, в церковь и не ходил. Тем более мои родители — коммунисты.
Самым ужасным для меня было то, что я увидела, как бабушка смешивает коровий навоз, глину, солому и всем этим обмазывает даже не хату, а пол, потому что она действительно жила в самой примитивной мазанке. Я не могла войти в дом весь день, потому что мне казалось, что я вот-вот в какую-то пакость вляпаюсь. Еще новое ощущение: меня положили на бабушкину кровать, где горой подушки, перины, — я с этого острова очень боялась сползти.
Я впервые не только живую козу увидела, но и кур, вообще все то, что называется деревенской жизнью. С мальчишками бегала воровать арбузы. Они всегда нас с сестрой брали с собой. Потом я узнала почему. Так как мы городские девчонки, да еще из Москвы, то сторож в нас солью не мог выстрелить. Мы были вроде щита для всей шайки. Масса необычных впечатлений, даже слишком много для городского ребенка.
