И все засмеялись. Кроме Старого Тома.
Миссис Гловер тоже вышла в сад и потребовала, чтобы Старый Том накопал картошки на гарнир к мясу. При виде крольчат она зафыркала:
— Кожа да кости — даже на жаркое не хватит.
Памела ударилась в крик и успокоилась только от глотка отцовского пива.
Они с Урсулой нашли в саду укромное местечко и устроили там гнездо: выстлали дно травой и ватой, украсили опавшими розовыми лепестками и бережно посадили туда крольчат. Памела, у которой был хороший слух, спела им колыбельную, но они и без того спали с той самой минуты, когда Джордж Гловер вручил их сестрам.
— Наверное, они слишком малы, — сказала Сильви.
Слишком малы для чего? — не поняла Урсула, но Сильви не стала объяснять.
Сидя на лужайке, они ели малину со сливками и сахаром. Поглядев в синее-синее небо, Хью спросил:
— Слышали гром? Приближается сильнейшая гроза, я чувствую. А ты чувствуешь, Старый Том? — Он поднял голос, чтобы было слышно в огороде. Хью считал, что садовнику положено разбираться во всех погодных явлениях.
Старый Том не ответил и продолжал пахать.
— Глухой, — сказал Хью.
— Вовсе нет.
Сильви разминала малину с густыми сливками — получалось очень красиво, похоже на кровь, — и вдруг ей вспомнился Джордж Гловер. Сын земли. Могучие квадратные ладони; великолепные лошади, серые в яблоках, как увеличенные до гигантских размеров лошадки-качалки. А как он раскинулся во время обеда на травянистом пригорке — словно натурщик, с которого Микеланджело писал Адама для Сикстинской капеллы, разе что тянулся он к очередному куску пирога, а не к руке Спасителя. (Когда отец возил ее в Италию, Сильви поражалась обилию обнаженной мужской плоти, выставленной на всеобщее обозрение под видом искусства.) Она вообразила, как кормит Джорджа Гловера с ладони яблоками, и ее разобрал смех.
— Что такое? — спросил Хью, а Сильви ответила:
— До чего же хорош собой этот Джордж Гловер.
— Значит, его усыновили, — сказал Хью.
Той ночью в постели Сильви отложила Форстера в угоду менее интеллектуальному занятию; разгоряченные конечности сплелись на супружеском ложе, и получился скорее пыхтящий олень, нежели парящий в небе жаворонок. Но она поймала себя на том, что думает не о гладком, жилистом теле Хью, а о больших, мускулистых, кентавровых конечностях Джорджа Гловера.
— Ты сегодня такая… — в изнеможении начал Хью и вгляделся в карниз спальни, будто отыскивая там подходящее слово. — Живая, — закончил он некоторое время спустя.
