– Вынужден признать, все это не слишком впечатляет. Но если то, что сказал Баллани, правда, в этом случае…
– Если… может быть… не слишком впечатляет! – Шпаур заерзал на своем кресле. – Этого мало, ох как мало, комиссарио! Разве вы не видите? Фактов у вас нет. И у Баллани вашего тоже никаких доказательств нет, кроме его собственной версии случившегося. Но кто ему поверит?
– Но ведь вы не утверждаете, будто все это ложь?
Пожав плечами, Шпаур отправил в рот очередную конфету.
– Все на свете может быть. Но это еще не основание, чтобы…
– А как мне с этим быть впредь, ваше превосходительство?
– С этим? Ни сейчас, ни впредь – никак, комиссарио. Забудьте обо всем.
– Я мог бы еще раз поговорить с Моосбруггером.
– О чем?
– Если правда, что надворный советник женщинами не интересовался, возникает естественный вопрос, каким образом эта молодая особа оказалась в его каюте.
Шпаур пожал плечами и проглотил еще одну конфету.
– Ну, мало ли – каким образом. Разве в этом суть дела? Вы считаете, что Моосбрутгер мог бы вам это объяснить?
– Вполне возможно…
Шпаур раздумывал очень недолго, прежде чем сказал:
– Хорошо. Поговорите с Моосбруггером, я не против. Только помягче вы с ним, помягче. Этот старший стюард более влиятельная особа, чем мы с вами вместе взятые. И еще кое-что, комиссарио. – Он понизил голос, будто опасался, что за дверью их кто-то подслушивает; даже через стол перегнулся, чтобы Трон его лучше слышал. – С Моосбрутгером вы встретитесь как бы без моего ведома. Я вам уже объяснил, что дело закрыто и что полковник Перген, надо полагать, придает большое значение тому, чтобы вы в эту историю не впутывались.
Полицай-президент посмотрел в окно. Сильный порыв ветра широко распахнул его и бросил в кабинет снег с подоконника. Шпаур поднялся и прикрыл окно, не накидывая крючка.
– «Эрцгерцог Зигмунд» завтра выходит из порта по обычному расписанию, – сказал он, подавая на прощание руку Трону. – Так что вы должны успеть переговорить с Моосбруггером завтра до полудня.
Елизавета сидела перед зеркалом, что на ее туалетном столике, и повторяла:
– Птичий гам, птичий гам, птичий гам…
Она могла бы с таким же успехом выговаривать «бутерброд с вареньем» или «дом на площади»; дело не в смысле слов, а в том, как она их произносила. Комочки ваты, которые она положила себе за щеки и под верхнюю губу, должны были заметно изменить ее произношение. Елизавета хотела говорить свободно, но чтобы голос ее при этом не был узнаваем.
