Тщетно старался Хаджи Милети рассеять свою печаль. Разве он издал этот фирман о ношении чадры? Да и кто он такой? Мелкая сошка, простой караванщик, подневольный человек. Но оправдания эти принимал лишь разум, сердце их отвергало. Внутренний голос словно нашептывал ему: не случайно же именно тебя выбрали для этого дела. И в его сознании, непривычном к такого рода терзаниям, вина приобретала невиданные размеры. Ведь он причинил это зло. Это он тянул за собой эту черную завесу, переходя из города в город, из села в село. Он — сатана с черной отметиной, нечистый, затмивший луну. Их ненависть никогда не даст ему покоя. «Бежать, спасаться! Иначе они поймут, кто я такой и что привез сюда. Они бросятся мне вслед, догонят и придушат. А не догонят, так меня настигнут их проклятия». Вот о чем думал Хаджи Милети, беспокойно оглядываясь на дымок над трубами остающихся позади городов. А в городах этих на десятке балканских языков говорилось лишь об одном — о чадре. Ведь случались же раньше и солнечные, и лунные затмения. А теперь было иное затмение. Затмение женщин. И весь мир содрогнулся и оцепенел.
Так, в полудреме, он продолжал свой путь и вот, очнувшись от размышлений, вздрогнул: перед ним в ночи белел песчаный берег, полого спускающийся к морю. Да, это было то самое место, где он пел во весь голос. Вот и тот источник, где он впервые увидел их… Теперь кругом было пустынно, безжизненно. Камешки, мох под желобками источника были серыми, холодными, чужими.
Он спешился и, неловко ступая, направился у источнику. Он и подумать не мог, что от воды, так же как от покинутого виноградника или невспаханного поля, может веять запустением. И от этого запустения вода казалась какой-то особенно холодной. Но это была не живительная, а смертельная холодность.
Пить эту воду не хотелось. Он огляделся по сторонам, как будто ожидая появления чужеземок. Он невольно представил их: чужие, равнодушные, с лицами, скрытыми чадрой. «Нет, — подумал он. — Пусть лучше не появятся никогда, чем вот так, словно немые призраки».
Он резко повернулся и направился к каравану. Но не сделал он и сотни шагов, как тело его стали сотрясать рыдания. Такого с ним никогда не было. Он не вытирал текущих по щекам слез, не пытался сдерживать себя. В голове лишь мелькнуло: как хорошо, что мулы существа неразумные.
Караван продвигался все дальше на восток. Царство женщин оставалось позади. Начинался мир многовековой чадры, в котором не было ни волнующих женских глаз, ни крамольных мыслей. Но теперь он вступал в этот мир словно чужой. «Упаси меня, Всевышний!» — повторил он несколько раз. Потом мысли его смешались, словно от порыва налетевшего ветра. Вспомнилось все, что видел и слышал за последнее время. Ему нестерпимо захотелось крикнуть: «Скрой солнце и луну, о Великий! Скрой звезды и море, только их пощади!»
