— А ты, девушка, я смотрю, не из болтушек, — чуть ли не с упреком сказала она мне. — Лола знай себе трещит, хотя мы ее байки уже раз по сто слышали, а ты сидишь как воды в рот набрала. Ты, часом, язык не проглотила?
— Просто она скромная, — поспешила мне на помощь Лола. — И чего ты на меня взъелась? Надоело, так не слушай. Нет, ей-богу, что у меня за день такой сегодня! А если я тебе мешаю, то могу уйти — баров хватает.
Огюстина засмеялась, с невозмутимостью лишенной комплексов старой толстухи заставив колыхаться необъятных размеров грудь:
— Ну-ну, давай, вперед! Много ты найдешь тут баров, в которых твоим трехнутым любовникам разрешат биться дурной башкой в стекло? Если б не моя доброта, отправила бы я тебя побродить тут в окрестностях. Я ж тебя насквозь вижу, Лола, детка. Ты свою задницу как приклеила к моей табуретке семнадцать лет назад, так с тех пор с нее и не слезаешь. И пой свои песни кому-нибудь другому.
Она чмокнула ее в лоб удивительно нежным поцелуем и поднялась: «Ну ладно, мне еще полы вымыть надо». Уже в дверях Лола сказала мне, что Огюстина права. Что я действительно веду себя чересчур скромно. «Знаешь, на что похожа твоя длинная челка, под которой ты прячешь лицо? На табличку «Не беспокоить». Ну, для общения с клиентами это не важно. Мне другое странно. Ты ведь не уродина. Просто одеваться не умеешь. Ну-ка, подними свою копну, я хочу посмотреть». Я руками собрала волосы в конский хвост. «Тебе надо краситься. Стать чуть-чуть поярче. И вообще, пора уже тебе перестать бояться жизни». Пожалуй, это было самое справедливое замечание, сделанное в мой адрес за очень долгое время. Щеки у меня вспыхнули жарким румянцем, мгновенно обратившись в пару раскаленных конфорок; чтобы она не догадалась, как мне стыдно, я шагала, уткнувшись носом в землю, и изучала лейбл у себя на кроссовках. Потом она спросила, с чего это я такая смурная. У меня впечатление, объяснила я, что я все делаю сикось-накось и вечно попадаю впросак. «Ну да? — удивилась она. — А Синди мне говорила, что как раз наоборот. Мне кажется, ты еще не совсем врубилась, зачем к нам пришла». По выражению, которое приняло ее лицо, я поняла, что больше она ничего не скажет. За неполных две недели я научилась безошибочно его распознавать. Меня вдруг охватило смятение; я испугалась, как бы из-за новых переживаний не превратиться в законченного параноика.
Моя комната располагается под самой крышей. Это комната без воспоминаний, без отпускных фотографий. Стены украшены двумя литографиями в рамках: даже их выбирала не я, а мать — в надежде хоть чуть-чуть разогнать витающий здесь дух бесприютности. За пять лет я ни разу не притронулась к пурпурным шторам, «богатством» напоминавшим театральный занавес, но пропускавшим солнечный свет, по утрам мешавший мне спать. Если в мою разоренную постель уложить голую растрепанную девицу, комната стала бы похожа на гарсоньерку. Родители жили тремя этажами ниже и регулярно присылали ко мне свою домработницу. Я нарочно не хотела привязываться к этому жилью, потому что все еще верила, что моя настоящая жизнь должна протекать не здесь, а где-нибудь еще. В самые унылые вечера меня вдруг охватывало предчувствие, что уже недалек тот день, когда я заведу себе кучу кошек — в качестве замены потомству. Лицо мое изрежут глубокие морщины, о чем сообщит мне зеркало — я и так старалась смотреться в него пореже, избегая общения с ним, как со старой занудой приятельницей, с которой даже здороваться и то противно. Истинные следы моего пребывания в этих стенах были невидимыми. Кстати о стенах — с ними, хранящими первозданную белизну, ни разу не пострадавшую от посягательств неосторожного гостя, меня связывали тайные отношения.
