Когда Шварц открыл глаза, было за полдень. Он ощутил будоражащую сердце боль от того, что жены нет рядом и она не будит его, — знакомый мир потерян…
Однажды, раньше, он уже испытывал подобную боль. И воспоминание о ней захватило мозг, сделав реальной давно забытую сцену. Вот он сам, молодой, стоит у заснеженной деревни… приближаются сани… в конце его путешествия будет поезд… а потом огромный корабль…
Всепоглощающий огромный страх потери знакомого мира, страх, который некогда охватывал его, двадцатилетнего, эмигрирующего в Америку.
Ощущение было слишком реальным. Оно не могло быть сном.
Он вскочил, так как свет за дверью мигнул и погас, а затем прозвучал баритон непонятно что говорившего его хозяина. Потом дверь открылась и появился завтрак — овсяная каша. Он не узнал ее по виду, но вкус был похожим. И молоко.
Он сказал:
— Спасибо, — и энергично кивнул головой.
Фермер проговорил что-то в ответ и взял рубашку Шварца со спинки стула. Он тщательно изучил ее, обратив особое внимание на пуговицы. Потом вернул ее на место и отвел в сторону скользящую дверь стенного шкафа. Шварц в первый раз обратил внимание на теплое молочное свечение стен.
— Пластик, — пробормотал он сам себе, используя это многозначительное слово со всегдашней уверенностью неспециалиста. Потом он заметил, что в комнате нет углов, — стены переходили одна в другую плавными кривыми плоскостями.
Но другой человек держал перед ним предметы и делал жесты, смысл которых не оставлял сомнения. Шварц явно должен был вымыться и переодеться.
Он повиновался. Только он не нашел ничего такого, чем можно было бы побриться, и не сумел облечь свое желание в более вразумительную форму. Шварц поскреб седую щетину пальцами и продолжительно вздохнул.
Его отвели к маленькой вытянутой двухколесной машине и жестами велели залезть в нее. Земля под ним покачнулась, и пустая дорога побежала мимо в обоих направлениях и бежала до тех пор, пока низкие сверкающие белые здания не возникли перед ним, а и ними, еще дальше — сверкающая голубая вода.
Он указал вперед.
— Чикаго?
Но последняя надежда, еще тлевшая в его душе, теперь угасла, ибо он, конечно же, не видел ничего, что напоминало бы этот город.
Фермер ничего не ответил.
И это был конец.
