Будущий исследователь «Фердинанда, или Нового Радищева», несомненно, обратит внимание еще на одну замечательную особенность этой книги. Будучи классическим травелогом, она в то же время демонстрирует объятому вялой депрессией мировому историографическому сообществу, как сейчас надо писать историю. Сочинение Сенькина совмещает в себе все достижения исторической антропологии (прежде всего, французской) с тщательной и кропотливой работой с источником, характерной для «микроистории». Рискну сказать, что Сенькин уместился в рамках «уликовой парадигмы» гораздо более непосредственно, нежели Карло Гинзбург. Я уже не говорю о приверженности нашего автора мифологическим штудиям. Но и это еще не всё. По размаху и по грандиозности задач, поставленных Я. М. Сенькиным, у «Фердинанда…» в мире послевоенной историографии есть только один соперник — знаменитое сочинение Фернана Броделя «Что такое Франция?». Помимо мастерского обращения с данными истории, географии, социологии, демографии, экономики и прочих наук, помимо стремления к исследованию процессов «большой длительности», оба автора сходятся еще в одном — в том, как они любят свою Родину. Тем, кто упрекает Я. М. Сенькина в недостатке (или — неслыханно! — даже в отсутствии) этого первейшего для гражданина чувства, следует ответить цитатой из предисловия Броделя к собственной книге: «Заявляю это раз и навсегда: я люблю Францию той же страстной, требовательной и непростой любовью, какой любил ее Жюль Мишле. Люблю, не делая различия между ее достоинствами и недостатками, между тем, что мне нравится, и тем, с чем я соглашаюсь скрепя сердце. Однако страсть эта никак не выскажется на страницах моей книги. Я буду изо всех сил стараться ее сдерживать». А теперь, дорогой читатель, сравни эти слова с последней фразой замечательного сочинения, к знакомству с которым ты приступаешь сейчас же.
Фердинанд, или Новый Радищев
…В Лудонях сворачиваю с оживленной федеральной трассы Петербург — Псков — Киев на Порхов и тотчас попадаю в иной мир. Здесь-то и начинается настоящая Псковская земля. Много лет тому назад, осенью, мы миновали Лудони поздним вечером и, съехав с освещенного шоссе, остановились на какое-то время передохнуть у обочины. В тишине перед нами расстилалась уходящая вниз чернильно-темная, без единого огонька, равнина. С этого «берега» у околицы Лудоней нам и предстояло «погрузиться» во мрак обширной низины. Я точно знал, что и до, и после Порхова, на сотню верст вокруг, до самой конечной точки путешествия — нашей деревни Большое Кивалово, не будет ни бензоколонок, ни автомастерских, ни магазинов, ни больниц, ни уличных фонарей во всех деревнях, кроме одной. Нас ждет плохая, и даже отвратительная, дорога, через пять километров снизится до крошечной точки роуминг, и, кажется, навсегда замолкнет мобильный телефон (радио уже давным-давно шипит, как сковорода), но при этом на душе царили полное спокойствие и безмятежность. В это время на юге страны шла чеченская война, гремели взрывы в городах, мегаполисы жили своей лихорадочной, суетной жизнью, а здесь стояла умиротворяющая душу тишина. Словом, как у Некрасова:
