Вдруг я услышал громкое чмоканье; у меня окончательно сперло дыхание. Я стоял словно парализованный: дверь отворилась шире и, прежде чем я успел пошевельнуться, оба в обнимку встали передо мной, глядя на меня с удивлением и притом довольно весело. Глаза Карли перескакивали с меня на шубу. Молнией мелькнула у меня мысль о том, как надо поступить: бросить драгоценные норки к ногам Карли, повернуться и уйти, не говоря ни слова. Но скажите, мог ли поступить так человек, которого назвали похлебкой? Ну какая похлебка на свете так поступила бы? Нет! Нет!! Пробормотав что-то невнятное — впоследствии я так и не смог вспомнить, что именно, — я повернулся и убежал. Захлопывая за собой дверь, я услышал голос Карли:
— Зено! Зено!!
Но я не вернулся. Я вихрем сбежал с лестницы. Света божьего не взвидя, обезумев от возмущения, я спешил к Квапишевским — отнести норки, взять назад залог и «покончить», покончить навсегда! Но возле лома Квапишевских я изменил план. Шубу я отнесу только к вечеру. Возможно, что хитрая Карля Пепш догадалась о моих намерениях. Увидев норки, она, наверное, все поняла. Если не поняла сразу, поймет час спустя, день спустя, неделю спустя, во сне или наяву, утром или вечером, внезапно или поразмыслив, — что я принес норки для нее, что я намеревался ей их подарить. Вернув шубу, я сразу подтвердил бы ее догадки, «потому что, наверно, они все обсудят с Марилькой», а придержав шубу до вечера, я создавал видимость того, будто взял ее для торговли, для какого-нибудь неожиданного кундмана. Мысль эта заставила меня свернуть с Хоронщизны и направиться в сторону моего дома, где я собирался оставить шубу. Ибо приближался момент моей встречи с человеком, который не имел ничего общего с источниками, ударами, золотом и даже с «Herr: es ist Zeit», с человеком как бы из иной эпохи. Был час дня. Встреча с другой эпохой должна была состояться около трех, на другом конце города.
С норковой шубой на руке я шел по пассажу — вероятно, я похож был на воришку, которому удалось что-то свистнуть с возу, — и возле одной из витрин увидел поэта Ежи Клота, бедно одетого, действительно бедного, без двух килограммов золота в потертой военной шинели. Я встречал его время от времени, случайно на улице, мы едва здоровались, и каждый шел в свою сторону. Один польский поэт еще мог проскользнуть незамеченный, но два привлекли бы внимание украинских националистов, которые бегали по городу, шмыгая носом и вынюхивая. Мне не раз приходило в голову, что уж кто-кто, а Ежи Клот, наверное, занимается такими делами, которые ничего общего не имеют с торговлей,
