— А что?
— Тебе кажется, будто одного жалкого браслета достаточно для счастья человека.
— Одного?
— Ну, двух, трех! Если только человек не сидит в прачечной, так тебе сразу кажется, будто он счастлив.
— Какие у тебя могут быть огорчения?
— Какие? Вот тебе и на — какие! Петух поет и к перемене погоды, и оттого, что он петух. Петух страдает, как петух, а человек страдает, как пету… как человек, хотел я сказать. Слушай, я ужасно мучаюсь.
— Ты?
— Я. Ничего ты не знаешь!
— Не знаю.
— Не знаешь и не будешь знать, — засмеялся я. — Ох ты! Толстяк, толстяк, ничего ты не знаешь о том, как чудовищно я страдаю. Даже сказать тебе не могу.
— Женщина?
— Женщина! Признавайся, как ты узнал? Немедленно скажи!
— Ох, ты страдаешь и смеешься. Ну, какие это страдания.
Лопек кивал головой, а я заканчивал свой туалет. В тот день я как раз решил отправиться к источнику величайших моих страданий за последнее время.
Я бежал к Карле Пепш.
Хоть я и смеялся, но нисколько не преувеличивал, когда говорил, что страдаю. Я действительно страдал из-за источника, о котором до сих пор не упоминал. Собственно, следовало бы говорить о салоне Карли Пепш: у нее на квартире торговал весь город Z.
Торговля здесь ни капельки не была похожа на торговлю в других местах. За чашкой крепкого чая, за рюмкой ликера, в промежутках между двумя великолепными беседами спускали меховую шубу, обменивали сотню долларов, предлагали какой-нибудь «блаувейс»[4], или камушек с легоньким лимончиком. Торговали здесь, соблюдая видимость светских приличий и в присутствии красивейших женщин города. У других моих источников комнаты, даже стены дышали смертью, безобразные, холодные, угрюмые, с ужасными запахами. Новые купцы, которые занялись торговлей с недавних пор, тоже не отличались особой требовательностью, прозябали в своих годами не проветриваемых клетушках, провонявших капустой и корейкой. Зато у Карли квартира была очаровательная, теплая, женственная, ничуть не похожая на квартиру, из которой владелец ее выйдет завтра за сигаретами и больше не вернется. Здесь не чувствовалось никакой растерянности, напротив, две комнатки были обставлены богато, щедро, настоящий антиквариат, ковры, картины Фалата и Вычуловского. В квартире пахло деньгами, нажитыми за десятки лет, а не деньгой, добытой вчера. Здесь, сидя в мягких креслах, чиппенделях, торговали, отнюдь при этом не пренебрегая высокими художественными, эстетическими и политическими проблемами. Не смогу сказать, что сильнее меня поразило: квартира или Карля Пепш, ибо я, понятно, с первого взгляда как сумасшедший влюбился в Карлю. Впрочем, для меня Карля в самом деле была прекраснейшей женщиной на свете; с тех пор как я себя помню, именно такая красота больше всего меня пленяла. Карле было самое большее лет двадцать семь; подобно тому как каштан или клен бывает красивее всего не тогда, когда цветет, а осенью, да и то не осенью, а в течение одного осеннего дня, и даже не в течение всего дня, а в течение одного часа, когда все листья одинаково желтые, без малейшей примеси другого цвета, и потому кажутся даже ненастоящими, неживыми, ведь живой цвет — это цвет перемешанный, — так и женщины, достигнув двадцати семи лет, обладают чем-то таким, чего у них потом никогда уже не будет. Впрочем, возможно, что я сочинил эту теорийку под влиянием Карли. И меня ошеломила не только ее красота, но и
