— Небось день навозишься, так одолеет. Ты зубы уж начисто съел, даже корешков не оставил, а над людьми насмехаешься, ровно несмышленый.
Беззубая улыбка на коричнево-смуглом лице Зуева стала еще шире:
— Не я съел, цинга съела.
— Я этого старика давно знаю, — сказал Потатуев. — У-у, бродяга! Из старых хищников. Такими раньше и гремела тайга. Теперь он не тот… Обломался, а все за фартом гонится. Прикипел душой к шурфам да бутаре. Я тоже тайгу ни на какой юг не сменяю. Уж если умирать, так под елкой. А ты, Мирон Устинович?
— Умирать не собираюсь, а елки люблю. Вы говорите: гремела тайга хищниками. Пусть она лучше молчит, чем так греметь! Землю грабили и людей грабили. Взять вот этого старика. Вы полагаете, что обломался он, что старость его одолела. А он пришел на днях в партком и потребовал: «Товарищ Черепанов, пошлите меня по линии общественности на ликбез. Охота, мол, обучиться грамоте, но самому стыдно пойти — засмеют».
— Грамоте? — Потатуев громко захохотал. — Ему умирать пора.
— Опять вы о смерти? Это успеется, а тут такой отрадный факт. Пробудился у человека интерес ко всему, и даже деньги понемножку копит. Сберкнижка у него.
— Пропьет, — равнодушно сказал Потатуев. — Старые таежники продувные бестии. Наверно, хочет подсыпаться к вам с просьбой, вот и выдумывает разную ерунду.
— Он ничего не просил, — сухо возразил Черепанов.
Там, где кончались постройки прииска, они догнали Марусю, которая возвращалась домой с работы. С красной косынкой на плечах, в ситцевом платьишке она показалась им совсем девчонкой.
— Чем ты, кроме политики и клубных дел, занимаешься в свободное время? — спросил ее Потатуев. — Беллетристику почитываешь?
Маруся вспыхнула — она не знала, что такое беллетристика.
— Романы, повести… — подсказал Черепанов, догадываясь о причине ее молчания.
— Романы… Я читала про Пугачева и, кажется, Дубровцева. Но это давно уже.
— А какого автора? — откровенно посмеиваясь, допытывался Потатуев, бывший не очень высокого мнения о культуре современной молодежи.
— Автора я не помню, — чистосердечно призналась Маруся, стыдясь своего невежества. «Вот какой противный», — подумала она о Потатуеве и до самой Пролетарки шла молча, а увидев издали отца, отстала от попутчиков: она все еще дулась на него.
Рыжков колол дрова возле барака. Черепанов, Ли и Потатуев пошли прямо к нему.
— Как дела? — спросил Ли, присев на чурбан возле груды смолистых поленьев.
— Помалу проходим. Плывун долит, спасу нет. Опробованье делаем каждый день, но плохо. Ой, как плохо! Другой раз и знаков нет.
