и стал счастливым. Когда я вернулся к себе в комнату, – это было в те часы, которые надлежит посвящать просторам полей и Оптимизму, – я взял в свои руки ныне твердую руку моего друга и, полагая, что он наконец-то достиг истинного величия, ибо он обрел истинную свободу, продекламировал ему мои благопожелания в стиле моралиста из Тибура:
[9]– Vive et régna, fortunate Jacinthe![10]
Малое время спустя через открытую дверь я услышал звонкий, молодой, простодушный, веселый смех. Это Жасинто читал «Дон Кихота». О, блаженный Жасинто! Он сохранил яркую способность к критике и вновь обрел божественный дар смеха!
Прошло четыре года. Жасинто все еще живет в Торжесе. Стены его дома по-прежнему отлично побелены, но остаются голыми.
Зимой он носит грубошерстный плащ и разжигает жаровню. Чтобы позвать Грило или же горничную, он хлопает в ладоши, как это делал Катон. Пользуясь милым сердцу досугом, он уже прочитал «Илиаду». Бороду он не бреет. Он останавливается на лесных тропинках и беседует с детьми. Все местные семьи его благословляют. Я слышал, что он собирается жениться на сильной, здоровой и красивой девушке из Бианеса. Разумеется, от этого брака произойдет род, угодный господу!
Так как недавно он поручил мне взять книги из его книгохранилища («Жизнь Будды», «Историю Греции» и труды святого Франциска Сальского[11]), я по прошествии этих четырех лет приехал в «Жасмин опустевший». Каждый мой шаг по пышным караманским коврам отдавал грустью, словно я ходил по кладбищу. Парча вся сморщилась, прохудилась. На стенах, как глаза, вылезшие из орбит, торчали кнопки электрических звонков и выключателей и извивались трепещущие, освобожденные проволочные нити, среди которых счастливый и полновластный паук ткал свою густую паутину. В книгохранилище все обширные познания, накопленные за века, покоились в глубоком молчании, под толстым слоем пыли. На корешках философских трудов белела плесень; ненасытная моль пожирала «Всемирную историю»; здесь царил мягкий запах гниющих книг, и я, держа платок у носа, был потрясен, обретя уверенность в том, что в этих двадцати тысячах книг не осталось ни одной живой истины! Я решил помыть руки, испачкавшиеся при соприкосновении с этими останками человеческих познаний. Но превосходная аппаратура умывальника и ванной, тугая, распаявшаяся, покрывшаяся ржавчиной, не пропускала ни капли воды, и, так как этим апрельским вечером шел дождь, мне пришлось выйти на балкон и обратиться к небесам с мольбой о том, чтобы они омыли мне руки.
