— Не упускайте такую редкую возможность, Мириам, Баба решит все ваши проблемы, — говорит Рахи.
Баба не позволяет приходить в ашрам тем, кто надушился или побрызгался дезодорантом. Когда мы возвращаемся в наш домик, Рахи и Прайя прополаскивают — шесть раз! — мамину блузку. Кошмар, я отвожу глаза.
— Рут, я этого не вынесу.
— Почему?
— Я буду чувствовать себя как какое-то животное.
— Ну что ты, сама увидишь, как это замечательно, и еда там очень здоровая, диетическая.
Мы, пошаркивая, приближаемся к двум очередям: мужчины и женщины идут отдельно друг от друга. Из ржавых жестяных усилителей, прикрепленных к наружной стене и упрятанных в сетку, доносятся песнопения.
— …Одни только деньги, деньги, деньги, — жалуется худенький высокий парнишка американке лет пятидесяти, с нечесаным, крашенным хной хвостиком. Та нудит ему что-то о «Селестинских пророчествах» Джеймса Редфилда, что они действительно сбываются: армейские служащие совсем распоясались, выращивают всякую гадость, дурман.
— Никакой гуманности, — вздыхает американка, она даже не решается пригласить к себе кузена, что вокруг творится! Ей нужно обсудить все это с Баба.
Почти к самой стене подъезжает такси, набитое почитателями из Европы, останавливается в сторонке. Не пропустили парочку японских хиппи, никто и внимания не обратил, но мама примечала все. И как только еще один из стоящих впереди не прошел теста «на запах», мама выскочила из очереди.
— Я не могу, я не позволю себя обнюхивать! — От волнения у нее на шее выступили красные пятна. — Я ухожу.
— Ну, пожалуйста, тебя никто не остановит, только держись поближе ко мне.
Мы протискиваемся в прихожую. Все вокруг поют, в глубине — плита с отпечатками стоп[32] Баба. К ним тоже очередь. Подошедшие бьют поклоны, благоговейно их целуют, оставляют жертвоприношения. Кто что. Оранжевые и желтые бархатцы, сладости, кусок яблочного пирога. Я протягиваю маме желтый цветок, но она брезгливо отшатывается. Другая моя рука — у нее на плече.
— Тебе не обязательно их целовать.
— Не смей меня трогать! — Она резко поводит плечом, хочет стряхнуть мою руку, но я крепко ее держу. На нас смотрят, и эти отрешенно-блаженные лица раздражают ее еще больше, она еще яростней дергает плечом. — Оставь меня!
— Как хочешь. Тогда побудь пока в нашем домике, отдохнешь на моей постели.
— На матрасе, на тюфячке.
— Ну да, на матрасе.
Сколько презрения в ее голосе… она требует, чтобы я проводила ее назад в отель.
— Мам, не могу. Я должна попасть внутрь.
