Стоит вам отъехать от Мукдена в сторону от железной дороги на 5 километров в одну сторону или на 12 километров в другую, как вы попадаете на древние императорские могилы.
Вы проходите через внешний двор могил с его характерными, тихими, точно вымершими, китайскими домиками и оказываетесь перед высокой каменной стеной с башнями по углам и над главным входом, напоминающей наши кремлевские стены. У ворот сидит китайский солдат. В сущности его обязанность и задача — не пускать посетителей в святое святых, во внутренний двор могил. Но вы молча протягиваете ему одну японскую иену, и проход оказывается свободен.
Вот наконец перед вами и внутренний двор могил, но вы напрасно будете искать в нем эти могилы: их там нет, и только у задней стены двора перед вами вырастает небольшой раззолоченный храм совершенно необыкновенной работы, напоминающий дорогую китайскую безделушку. На его изогнутом по-китайски карнизе висят прозрачные, еле видные стеклянные колокольчики и, когда утренний ветерок колышет их своим легким дыханием, они издают нежный, еле слышный гармонический звон, кажущиеся отзвуком каких-то бесконечно далеких, давно умерших звучаний.
Вы спросите, может быть: хотя это и не особенно важно, но где же могилы? О, они тут же рядом, но уже за храмом и даже за стеной этого внутреннего двора. За нею высится большой холм, а в этом холме спят вечным сном покойные китайские богдыханы.
Когда вы невольно сопоставляете тишину и безмолвие этих могил с шумом и грохотом находящегося всего в 5 километрах от них Мукденского вокзала японской Южно-Маньчжурской ж. д. с врывающимися в него каждые полчаса поездами, с вечной суетой куда-то торопящейся толпы, с надрывным сигнальным звоном паровозных колоколов, С дребезжанием электрических звонков, предупреждающих об отходе поездов, с юркими, всюду поспевающими фигурами маленьких японцев, — вы начинаете понимать, что старому Китаю пришел конец. Встает новый, молодой Китай, ненавидящий своих иноземных поработителей и рвущийся к новой свободной жизни. В Южной Маньчжурии вы ощущаете пока только скованность старого, порабощенного Китая. Молчат его гостиничные агенты в Чаньчуне, избиваемые дубинкой японского жандарма, молчат его долготерпеливые рикши, подгоняемые стэками иностранных резидентов, молчат его похожие на ворон в павлиньих перьях полковники, когда тот же японский жандарм срывает с них оружие и погоны и пинками выставляет их с вокзала, молчат даже могущественные маршалы, когда взлетают на воздух их отмеченные японской милостью отцы, путешествующие по дороге, к которой нет доступа никому кроме японцев.
