Пусть так! Но это была свобода. И он испытывал несказанную радость, направляясь в Тулу, хотя там у него не было ни знакомых, ни друзей, да и никаких перспектив устроиться в какое-либо лечебное учреждение.
Впереди была неизвестность, а на душе солнечно, как в тот день, когда он ехал из Москвы в Тулу. За открытым окном в утренней дымке плыли российские леса с темными угрюмыми деревеньками, крытые жестью купола деревянных церквей, старые березы с грачиными гнездами, желтые полоски скошенных хлебов, зеленые лоскуты картофельных грядок.
Ничего этого Дмитрий Ильич не видел почти целый год. А мог бы не увидеть и десять лет, а то и больше, если б на допросе признался, выдал товарищей и подпольную организацию. Он, такой разговорчивый в обществе друзей и соратников, притом предельно откровенный и прямой, умел на допросах говорить обо всем, но только не о том, что интересовало следователей. Архиважно, как себя ведет революционер на допросе, подчеркивал брат, давая понять, что и в застенках казематов борьба продолжается и надо уметь выходить из нее победителем. Слова брата Дмитрий Ильич всегда помнил.
В «Таганке» он выдержал свое первое серьезное испытание. От него охранка ничего не добилась, а существенных доказательств у нее не оказалось, если не считать донесений сыщиков, фиксировавших, когда и куда ходил студент Ульянов. Дмитрия Ильича радовало также то, что рабочий кружок на заводе «Гужон» — его первая рабочая аудитория — уцелел. Живет и действует. А это уже кое-что значило.
В Туле Дмитрий Ильич поселился на Серебрянской улице в доме мещанина Маркова. Хозяин предупредил его, что берет на жительство всех, кроме «политических». Но вскоре, к своему неудовольствию, от околоточного надзирателя Марков узнал, что за «господин» вселился к нему. И все же жильца не выгнал: как-никак тот предложил за дрянную комнатку 10 рублей в месяц — двойную плату.
Тула — город потомственных пушкарей и ружейников, родина знаменитых самоваров — произвела на Дмитрия Ильича удручающее впечатление. Даже при беглом знакомстве город показался ему грязным, торгашеским. В первом же письме Анне Ильиничне он сообщал: «Публичная библиотека плохая, кабинет для чтения только для подписчиков; театр… когда я увидел его в первый раз, то невольно рассмеялся: если бы мне не сказали, что это городской театр, то я принял бы его за балаган, в лучшем случае за цирк; «скоморох» в Москве несравненно лучше! Городские деньги, которых, без сомнения, хватило бы на полное обновление города, в течение нескольких лет плывут в карманы кабатчиков и купцов, заседающих в думе; и даже местные жители из купцов, торговцев, приказчиков отзываются о ней: «грабиловка какая-то…»
