Осень 1995-го мы, как говорят, «протусовались» вместе. Мне нравилось управлять ею и даже нравилось то, что она крупнее меня и у нее дети. Я даже предлагал ей брать детей ко мне, если ей не на кого их оставить. Пусть играют в соседней комнате. Правда, она никогда не приводила детей, хотя, застенчиво улыбаясь, со мной соглашалась. Расстались мы, потому что ее затмила одна дочь художника, коварная и развращенная московская девочка двадцати двух лет. Устоять перед коварством и развращенностью я не смог. Я стал влюбленным болваном по вечерам переводить своей новой подружке песни Эдит Пиаф, выплескивающиеся из динамиков моего музыкального центра, я пил с ней красное вино ночи напролет, и хотя никогда не сказал Людмиле, что влюбился в другую, но она, видимо, догадалась и исчезла из моей жизни так же, как появилась. Как-то, нетрезвый и сентиментальный, я позвонил в ЖЭК и спросил Людмилу.
— Она у нас больше не работает, — сказали мне.
«Ты хороший товарищ, красавица…»
Был август, а я уже сидел в тюрьме с апреля. Рабочий день уже закончился, а автозак — раскаленная тюрьма на колесах, всё колесил по московским улицам, собирая заключенных из судов. Такая у ментов натура, объяснимая их жадностью. Они экономят на нас бензин, потому пускают как можно меньше автозаков на московские улицы, прокладывая маршруты таким образом, чтобы загрузиться нашими телами до отказа. То, что зэки, как дохлая рыба, еле дышат в своих двух «голубятнях» и в «стаканах», ментов не трогает, у них нелюдские души. К самому концу дня мы еще долго сидим, закрытые в автозаках, во дворе Бутырской тюрьмы. Там они сортируют нас уже потюремно. Из-за ментовской жадности мы попадаем в наши «хаты» после полуночи. Сэкономленный бензин они продают налево.
Этих девок мы подобрали в «Серпах». Так называется на тюремном языке психиатрический институт имени Сербского. Их было три. Одна, глаза наши прилипли к ней, с крутыми бедрами, затянутыми в белые штаны, с промытыми каштановыми волосами до талии, высокая, как манекенщица. Лицо, правда, красивое, но звериное. С большими двумя баулами бодро влезла. Мент, сидящий в предбаннике с плохоньким автоматом, конечно, посадил такой кусок рядом с собой. Она теранулась, садясь, о него бедром, а мы позавидовали. От нее на нас пахнуло смесью, может, духов или дезодоранта, может, шампуня. Но сквозь этот запах парфюмерии едко пахнуло бабьим летним потом и еще чем-то. И мы задвигали ноздрями, бедняги, каждый вспомнил любовь летом. Женский пот — такая вдохновляющая эфирная дурь, и мертвого подымет. Из «голубятен» те, кто сидел в глубине, потянулись к «решке». Что такое голубятня? Автозак по длине разделен на два отсека. Каждый со своей «решкой» (решеткой) и отдельными замками. Обычно в каждой «голубятне» везут десяток зэков. Но могут забить и пятнадцать, а утрамбовать — и больше. Еще в автозаке обычно есть пара «стаканов» — это железные ящики на одну персону. Туда обыкновенно сажают тех, кому полагается изоляция, особо опасных или, вот, девочек. Я сказал, что на «Серпах» их село три. Ну да, двух посадили в «стаканы». Одна была вдребезги больна. Опухшее лицо, слепые глаза статуи, стрижка под ноль, другая — совсем старушка. Эту же, с крутыми бедрами, звали Лена. Она сама сказала, когда мы спросили.
