— Еще худшее случилось со Штирнером. Помнишь этого немца, Эдик?
— Ну да, он рядом со мной на поверке стоял. Варавкин впереди, Штирнер рядом. Председатель отрядной секции СК, собственных корреспондентов. Для лагерной газеты статейки писал.
— Дописался. Оказывается, он вел дневник. Дневник кто-то у него нашел. И в дневнике он злобно и насмешливо отзывался и об офицерах наших, и о «козлах» из секции «Дисциплины и порядка». Его в ШИЗО отправили, а там его «опустили». И вот вышел он из ШИЗО, ему велели взять матрас и к «обиженным» подселили.
— Ну и судьба! — промычал я. Штирнера у нас не любили, он был высокомерным и отдельным. Но такое! Кто мог ожидать, что его ждет такая судьба. Помню, когда меня только привезли в отряд, Штирнер взволновался, предполагая, что я захочу стать председателем секции, на что, как профессиональный журналист, я имел право. Но я его успокоил, сказал, что мне, как политику, невозможно писать в газету «За решеткой».
Мы выпили за этих людей. Какими бы они ни были, но, наказанные, они не заслуживали дальнейших издевательств судьбы над собой. Я открыл окно, и в кухню, где мы сидели, ворвался сырой осенний московский воздух. Якобы воздух свободы.
— А что Варавкин? Вышел?
— О, с Варавкиным такое приключилось, что не поверишь, Эдик. Варавкин людоедом стал.
— Шутишь?
— Ничуть. Он после тебя довольно быстро освободился, через какие-то месяцы. Он же местный, из Энгельса, поехал к родителям. Мать у него торговка, ты помнишь? Они на окраине, в частном доме живут. Там на задах бытовка стояла. Он в бытовке и поселился. Мать его туда передвинула, чтобы он молодоженам в доме не мешал. Ну не то чтобы молодоженам, но пока он сидел свои пять лет за то, что увел и съел с алкашами-товарищами соседскую козу, сестра его вышла замуж…
Я представил Варавкина. Это был высокий, тощий парень, с внутренней такой улыбкой, в смысле, что обращенный внутрь себя. Он стоял на поверке впереди меня, и каждый день было очевидно, что башмаки его размера на два, а то и на три больше, чем следовало, сзади были видны пустые пространства между пятками и задником. Говорил он мало, питался отдельно. В холодильнике у него хранились несколько банок с какой-то гадостью вроде комбикорма. Обыкновенно он сидел (потрепанное кепи на глазах) на корточках во дворике отряда и мутно улыбался, поглядывая на нас всех. Спальное место его находилось рядом с моим, нас разделял узкий проход.
— Ну вот, — продолжил Иван (а охранника звали именно Иван, я забыл назвать его в самом начале повествования). — Ну вот, по множеству причин, главной из которых, по-видимому, была ревность, Варавкин убил мужа сестры, затащил труп в бытовку, там разделал и поместил куски в ящик снаружи бытовки. А была зима. Варавкин отрезал куски и поедал их. При этом он постоянно пьянствовал. Чего тут еще сказать, сказать тут, Эдик, нечего.
