Он был бородат, сидел босиком на тахте и выворачивал карманы своего плаща. Доставал из них затертые бумаги.
— Подпольная литература? Добрый вечер, — сказал я, и мы обменялись рукопожатием. — Я Эд.
— Подпольнее некуда. Ты Марченко «Мои показания» читал, Эд?
— Слышал, но не читал.
Он соединил вместе несколько комков бумаги, разгладил их и дал мне стопку.
— На! Читай! Даю на сутки. Страшная книга.
Бумага была, как тогда говорили, папиросная, текст на ней, напечатанный на машинке, был едва различим.
— Вы, говорят, перевертыши пишете? Борька говорил.
— Да, в тюрьме пристрастился… Гимнастика для ума. Баловство… За Чехословакией следишь? «Хронику» читаешь?
— Что за «хроника»?
— «Хроника текущих событий». На! Прочтешь. Спать пора. Рассвет скоро.
Он сунул мне в руки еще стопку измятых бумаг. Убрал все предметы с тахты. Снял с нее плед. Улегся. Накрылся пледом. Красно-черный плед был коротким. Босые ноги торчали. И борода с другой стороны.
В следующую ночь он не пришел. Появился в последующую. Марченко я прочитал и был дико зол на него за то, что он мне «это» подсунул. Я всё время думал о том, что прочел. Книга таки оказалась страшной.
На его вопрос, какое у меня впечатление, я сказал:
— Жуть. Мрак. У нас на Салтовском поселке многие сидели. Они такого не рассказывали. Это что, всё правда?
— Я Толика знаю. Всё правда. Встряска полезна. Чтоб знал, в какой стране живешь. Тебе лет двадцать?
— Двадцать пять.
— Еще не поздно, точнее, самое время. А то вы все, поэты, в своем соку варитесь.
Сквозь толпу времени вижу себя, длинноволосого молодого человека, стоящего у притолоки двери. Чернобородый Володька сидит (всегда босиком) на тахте. На нем простая темная рубашка либо черный видавший виды пиджак. Мы дискутируем. Я нападаю. Он спокойно отвечает. И переделывает меня на свой лад. Меньше года я прожил в Уланском у Кушера. Вселился в конце лета 1968-го, выселился поздней весной 1969-го. Тогда моим всеподавляющим занятием, моей страстью, моей темой были стихи. А чернобородый революционер, влезая в мой мир через окно, смущал меня и испытывал и истязал другим миром. Я оборонялся и не хотел. Он сбавлял тон и, смеясь, рассказывал, как только что вместе с его другом Пашей (Литвиновым) они ушли от «гэбэ» подворотнями.
— Не знают, что там есть сквозной подъезд. Может, до сих пор стоят! — хохотал он.
Кушер сказал мне, что Володька — племянник знаменитого эсера-террориста Гершуни. Я видел, что Володька — достойный представитель своей семьи. Ему было тогда тридцать восемь лет, он уже успел к тому времени отсидеть лет семь. Тюремные годы опростили и огрубили его, я был юноша, а он — сильный, несломанный, жесткий, принципиальный мужик. У него были яркие, что называется, «сверкающие» глаза.
