Данила опустился на старый, почерневший пень. Пальцем поманил к себе Марию.
Мария подошла, присела возле, на траву. Потом прилегла, согнув руку в локте, поддерживала голову. Две ветвистые жилки под кожей у локтя казались двумя прилепившимися длинными травинками. Данила смотрел на них, пока она не выпрямила руку и травинки эти пропали в настоящей траве.
— Плохо, а? — скривил Данила губы в сочувственной усмешке. — Плохо, плохо. А крепись, голуба. Жизнь теперь мутная, корявая. И не жизнь вовсе…
Никогда раньше не задумывалась Мария о том, что такое жизнь. Она жила, все было ясно, хорошо и в общем радостно, и все вокруг на своих местах. Мир для нее был готов. Она и предположить не могла, что может быть иначе, хуже, что у белого, у черного столько оттенков. Смерть матери, уход отца на фронт, тетя Полина Ильинишна, дядя-Федя, Федор Иванович, оставшиеся в Киеве на гибель, расстрелянный городок и Лена там, — в жизни, оказывается, плохое сильнее хорошего…
— А что есть жизнь, дядь-Данила? — Голос ее звучал отдаленно, глуховато, почти неслышно.
— Что есть жизнь? — удивленно откликнулся Данила. — А шут его знает. — Он и не подумал, ответил сразу, будто уже привык отвечать на этот вопрос. Потом, размышляя: — Жизнь, голуба, это когда ноги твои упираются в землю и ты знаешь, что не провалишься, когда солнце в лицо, и ты знаешь, что тепло его твое, когда река, поле, небо, ветер, лес, — ну все такое, тоже твои, и люди вокруг тебя твои, и делают они твое дело, а твое дело и ихнее дело. И дружно все так, и весело так, хоть горькую всем миром пей… — Он неожиданно улыбнулся, как бы довольный своей шуткой. — Вот, голуба, какое мое понятие об жизни этой.
Мария помнила, как она и сверстники ее жили, радовались… Хорошо было. Лучше и не надо.
— Теперь поняла я, легкая была жизнь… Будет ли она опять такая?
Данила, прикрыв глаза, посасывал слабо дымившийся окурок цигарки, и Мария не знала, он слушал ее или думал о другом, о чем-то своем.
— Легкая, говоришь, голуба, жизнь? — Помолчал. — Это какое у кого понятие об ней. А по мне только дышать, ходить по траве, есть хлеб еще не жизнь. Нет, не жизнь. Что-то большое, нужное в ней делать — тогда жизнь. А иначе… как тебе сказать… это, ну, вроде камня… того тоже греет солнце и тоже окропляет дождь. — Данила затянулся дымом и затоптал каблуком окурок. — Вот и спроси, раз сейчас не пашем хлеб и земля раз не колосится, то зачем мы на свете и земле этой делать что на свете? А? — Еще помолчал. — Остается одно, голуба, воевать, уж если так пришлось. Чертополох выкорчевывать, чтоб жизнь была настоящая, живая. Какая нам с тобой нужна. — Он прижмурил глаза, будто еще что-то хотел сказать, но ничего не сказал.
