— Дядя-Федя, милый… Что же это? — рухнула Мария на колени, припала к его недвижно вытянутой вдоль тела руке. — Что же это, дядя?..
— Марийка… не медли… Радио, когда ты ушла… Плохая сводка Совинформбюро… Очень плохая… Потом… потом… соседи сказали… слышали ночью… где-то уже за Днепром… был бой. Немцы обошли город…
Мария не отнимала лица от его руки, костлявой, сухой, длинной, как бы забылась и не слышала, что говорил он, как бы находилась в других обстоятельствах, далеких от беды, и все неладное никакого отношения к ней не имело.
Толчок сердца заставил ее очнуться. Она поднялась. Нервно, невпопад перебирала пальцами, будто выронила что-то и силилась подхватить.
Подошла Полина Ильинична, бледная-бледная, губы подергивались, как в судороге.
— Федя… Федя… Выпей.
Трясущейся рукой поднес Федор Иванович мензурку ко рту.
— Марийка, иди, иди, — сдавленно произнесла Полина Ильинична. По щекам слезы, ладонь умоляюще прижата к груди. — Все нужное уложила в рюкзак. Вон он. Не мешкай…
Глаза Марии наткнулись на прислоненный к стене рюкзак. «А, рюкзак…» Тетя еще что-то говорит? Выпрямив голову, взглянула на нее. Нет, не говорит. Стиснув зубы, Полина Ильинична металась от окна к двери, от двери к окну, и к дивану — к Федору Ивановичу, и опять к двери. Останавливалась там, будто ждала — вот распахнется она и кто-то принесет обнадеживающую весть, и, не дождавшись этого, снова неслась к окну. «Нет, ничего не говорит». И верно, ни слова больше не могла Полина Ильинична произнести. Взгляды их встретились: круглое ее лицо с глубокими серыми глазами и длинными бровями над ними, доверчиво-открытое — лицо мамы и, наверное, ее, Марии, тоже, она ведь, говорят, копия мамы — лицо Полины Ильиничны сразу постарело.
Мария приложила пальцы к вискам: в голове, как удары, стучало, стучало: «Сдают Киев… Надо уходить… Рюкзак… Сдают Киев… Надо уходить… Тетя молчит, дядя-Федя, Федор Иванович, молчит. Что еще?.. Надо уходить…»
Война шла уже три месяца, Мария, как и другие, стала привыкать к ней. Ну, рыла окопы, ну, в бомбовые воронки попадала, слушала вой сирен, возвещавших воздушную тревогу, пробиралась по затемненному городу… Жизнь все-таки продолжалась. В газетах читала сводки Совинформбюро, читала о боях, об отступлениях. Будет трудно, будет плохо, понимала она, но все в конце концов наладится. И вдруг: сдают Киев. Она не представляла себе, что значит отдавать кому-то город: как это может быть, когда в нем советские учреждения, советские вывески на них, по радио передают советские песни, советские книги на библиотечных полках, театры, булочные, трамваи, все такое всегдашнее, свое. Сдавать город?! Это не укладывалось в ее сознании.
